Черные люди

Сложив руки на груди, опустив голову, стоял иезуит перед широко восседающим в креслах патриархом Никоном как само воплощение кротости и смирения. Верный офицер черного войска святого генерала Игнатия Лойолы стоял перед могучим мужиком, крепким телом, буйным в мечтаниях.

Этот иезуит знал, как овладеть могучим и простодушным телом и бурною душой патриарха Никона.

Сперва монах поднес патриарху бесценный подарок — золотой кувшинец с жемчугами венецианской работы, от раки святого Николы. Просияв, принял Никон тот великий дар.

— Царь не должен губить Польши — ведь неразумно разбивать сосуд, в котором можно хранить воду, — говорил Аллегретти. — Ты говоришь, святой отец, что король польский враг царя? Но царь московский вернул себе Смоленск, ваш старый русский город, — тем самым должна исчезнуть вражда. Погасает ведь огонь, когда истощается топливо…

Патриарх метался на своем кресле — мысли терзали его мозг, но обрести нужное слово было нелегко.

— Польский король не признает государя царем московским, не признает царем его Малой и Белой Русии. Он до сих пор требует себе еще Московской земли! — воскликнул Никон.

Аллегретти слушал, склоня голову, крепко сжав губы.

— Так, — сказал он со вздохом. — Так, святой отец! Но если святой престол признает царя Алексея в его титуле, король польский не сможет тогда настаивать на своих притязаниях. Если московские бояре избрали когда-то своим царем королевича Владислава, разве не может и польская шляхта короновать царя Алексея на польский престол?

— Или это возможно? — откинулся назад патриарх.

— Именно так, святой отец! Пусть всемилостивый царь пошлет своих послов в Рим, к святому престолу, просить о признании титула… Ты увидишь, что господин мой цесарь Фердинанд Третий и король польский Ян-Казимир грамотой своей засвидетельствуют тогда царю Алексею свою готовность избрать и короновать его. К чему тогда война? К чему кровь? К чему расточение серебра? Зачем заключать царю договор с Швецией против Польши, когда всемогущий, всемилостивый царь сам может взять себе всю Польшу, с ее богатствами? И как? Во имя божье! Без союза с еретиками, с протестантами шведами, которые до сих пор титулуют его величество всемилостивейшего царя московского всего лишь великим князем!

Аллегретти говорил негромко, ясно, чеканя каждое слово, и все ближе и ближе подходил к Никону. Тот, откинувшись назад, смотрел в бледное лицо иезуита, на его узкий, словно ударом ножа прорезанный, рот. Он чувствовал дыхание полуторатысячелетней силы Рима, бархатную, умную, смелую его, безжалостную руку, которая не останавливалась даже перед тем, чтобы во время богослужения закадить на смерть обреченного кардинала ладаном, отравленным мышьяком. У Никона захватило дыхание: это он, он скажет царю, как действовать, он победит этих толстых, неуклюжих, не терпящих его бояр своей хитростью, тонкой и гибкой как сталь…

— Я вернусь осенью, — говорил иезуит, — вернусь уж со всеми грамотами. Дело надо проводить медленно, осторожно, в полной тайне… Не начинай пока ничего, святой отец! Молчи! Молчи! Сделай только сначала так, чтоб царь не верил шведам!

Сухой, сильный, тонкий, черный, он указывал на образ Царя Христа:

— Этот же образ стоит у святого отца в Ватикане. Христос царствующий…

Боярин Зюзин снова выводил из патриаршьих покоев мужика в овчине, в нахлобученной шапке, патриаршьи стрельцы подали узкие сани, посадили тайного гостя, подняли зажженный фонарь и лист пропуска, и пара коней гусем помчалась по улицам спящей Москвы, темной, заваленной снегами, где тут и там изредка теплились огоньки в избах бессонных ремесленных людей.

Принимая на другой день, наконец царь признал шведское посольство. В шведском посольстве были господин государственный советник Густав Биэлке, генерал-майор Эссен и посольский советник Филипп фон Крузенштерн, при них свита в восемьдесят три человека. Посольство поднесло подарки — двенадцать серебряных подсвечников, конскую роскошную сбрую на выезд и два глобуса. Посольство представил Илья Данилович Милославский, царь сидел на троне, справа у него был царевич сибирский, слева — царевич грузинский.

Всех шведов заставили целовать царскую руку, причем после каждого целования, тут же, на глазах у всех, окольничий Ртищев мыл царскую руку в серебряной лохани и вытирал ее полотенцем, что приводило иностранцев в бешенство… Господин государственный советник говорил слово о мире между Швецией и Москвой и добивался соглашения об союзе против Польши, за которую, по его словам, должны были вступиться «все государи римской веры». На это господину Биэлке было прямо заявлено, что-де Швеция всегда пользуется победой одних, чтобы вмешаться в дело и вырвать победу у других. Швеция после Тридцатилетней войны очень усилилась за счет разоренной Германии и вместе с Францией под «королем Солнцем» теперь, после Вестфальского мира, выходила на первое место в Еуропе, куда впервые шведские войска высадились якобы в защиту протестантов-лютеран, а в сущности для того, «чтобы ихнему королю Карлу X одному всем Варяжским морем бы владеть».

Холодно Москва обошлась тогда со шведами — притесняла их посольских людей, не пускала в город, в Немецкую слободу, слуг держала как пленных, со шведского двора выпускала не больше как по четыре человека вместе.

Мог ли всемогущий Никон, Великий государь патриарх, допустить, чтобы царь имел дело со сторонниками злой Люторовой ереси?

Прав, прав был старый мордовский колдун! Сильней царя становился патриарх…

В марте 1655 года царь Алексей снова двинулся на войну, поручив Москву князьям Куракину и Щербатову и окольничьему Гагину. Именины царицы Марьи Ильинишны на 1 апреля, на день Марии Египетской, отпразднованы царем были уже в Смоленске. На царский пир, ради добрых отношений, звана была вся окрестная шляхта.

Рати Москвы образовали у Смоленска сильную группу, но общая военная обстановка была очень осложнена, так как разгромленные прошлым летом и осенью войска Польши отчаянными усилиями своего командования собирались снова, восстанавливали боеспособность и предпринимали в Литве активные действия.

Польские воеводы Радзивилл и Гонсевский начали ряд операций против занятого русскими Витебска, осадили эту крепость, чтобы перерезать ее связь со Смоленском. Однако под Витебском они были разбиты, бежали на юг и охватили было Смоленск с запада, но под Новым Быховом их снова ждала неудача. Полковник Золоторенко с шестью тысячами казаков сделал вылазку из этого осажденного города и разбил Радзивилла и Гонсевского. Те оба бросились снова на север и осадили Могилев.

Царь послал сильную выручку Могилеву, Радзивилл и Гонсевский уклонились от встречи, бежали, однако были настигнуты и разбиты вблизи Орши. Московские рати, двигаясь основными силами по дороге на Вильну, заняли города Свислочь, Кейданы, Минск.

Наступление стремительно развивалось широким фронтом.

26 июня Шереметьев берет город Велиж.

10 июля сам царь Алексей берет город Борисов и, перейдя реку Березину, неудержимо наступает на Вильну.

Под Вильной Радзивилл и Гонсевский снова пытаются сопротивляться — и снова неудачно: Вильна взята и за ней вскоре — Гродна.

Огромный успех царя! Впечатление этих побед таково, что властитель Стефан Молдавский обращается к царю Алексею и просит принять его в подданство — «взять под свою высокую царскую руку, дабы всем православным стал единый государь!». Просьбу эту поддерживали восточные патриархи.

30 июля царь Алексей торжественно вступает в город Вильну в сопровождении многих стрельцов, которых вел боярин Морозов Иван Васильич. Вся дорога от крепостных ворот города до дверей приготовленной царской резиденции была устлана красным сукном. Сопровождаемые стрельцами, въехали в город более шестидесяти карет, из которых три были особенно великолепны, обитые красным и голубым сукнами. Каждую из них везло двенадцать лошадей цугом, в богатой сбруе. Кучера на козлах были в высоких черных шапках, в голубых кафтанах, с синими отворотами.