Черные люди

— Мне на Амур-реку больше ходу нет, — уклонился Хабаров. — Мне туды государь ходы заказал! Я туда с народом шел, а мне сидеть здесь указано. Да и стар я. Как я могу знать? А на Илиме-реке я то же делаю, что и на Керенге, и в Мангазее, везде делывал, — хлеб пашу, соль варю, промыслы промышляю. Хотел было и на Амур-реке то же робить. Да не судил господь! А тебя, воеводу, сомнут там вольные люди, охочие люди да казаки, и не дойдешь!

— Не дойду?

— Как бог свят!

— Так чего ж делать? Указано идти на всход солнца.

— Иди… Иди с умом, да через Байкал-море и тоже на Шилку-реку. Тут тишае, горы кругом, иноземцев мало, отсидишься, коли они и приступать будут… И наших тут тоже мало. Тут легчее. Тут покамест все тихо. А богдойские люди сказывают — ихние цари, и Шамшахан и Алак-Батур-хан, уж больно серчают на нас…

Еремей Пашков принес деревянную братину игристого малинового меду. Позвонили чарами.

— Здоровье государево! — поднялся со скамьи Пашков.

— Многая лета! — ответил Хабаров. Выпил, похвалил — Хорош мед-от!

Они сидели втроем — седой вольный землепроходец и два московских служилых человека, которых царская воля слала в неведомые земли. И Хабаров не спеша поведывал им о своих походах, о том, как заложил он было на Амур-реке острожки — Албазинский да Кумарский, сказывал, как ныне могучи богдойские государи, что все сильней их войско. Лет десять тому назад ходили те государи в полуденную сторону, к Великой стене…

— К какой это стене?

— К Великой! И та стена Богдойское царство от Китайского царства делит, и та стена тянется на пять тысяч верст!

— А-а! — вскричали оба Пашковы и покачали головами недоверчиво.

— Вот, — продолжал невозмутимо Хабаров, пригубливая из чаши. — И под Великой стеной богдойские люди тех китайских людей побили, и за стену пошли, и у них Ханбалу[135] — ханскую столицу — приступом взяли. И, приступив, дальше пошли те богдоханы в Китай, богатства взяли неисчислимые, и бьются они теперь на конях своих у самых дальних полуденных морей.

— В Китайском царстве?

— В Китайском, ага! И то Китайское царство богаче Богдойской земли, и там многие каменные города и дворы, как на Русии. И церквей там много, и звонят в них колокола, только крестов на церквах нету.

— А вера какая?

— Какая вера-то — неведомо, а живут они, слышно, как русские. И одежи у них длинные. И многие страны торгуют с ними богато.

— Ишь ты! Откуда ж, государь, сие ведомо? — тихо спросил Еремей.

— А хаживал туды, за ту Великую стену, воевода из Томску, Волынский Василий Васильич. Он мне и сказывал. Да еще что! Есть у меня книга голландская, и тот голландский человек еще дале бывал… И сказывают толмачи, что книгу ту чли, за Китайским царством, в окияне, на шестьсот верст лежит остров Ципанга[136]. Бога-атый! И золота, и серебра там много, и всякого добра.

У Пашкова инда глаза заблестели.

— Взять бы да подвести тех людей под государеву высокую руку!

Хабаров отмахнулся:

— Не дадутся! Ципанские люди сердиты, чужих людей, что к ним идут, сразу казнят. А от Китайского царства на полдень прямо лежит Индейское царство. И от Ханбала китайского до Агры, столицы индейской, караваны ходят по полугоду, ходят часто, и товаров у них много же.

— Далеко… не возьмешь! — вздохнул Пашков. — Досада.

— Нет, не возьмешь! — говорил Хабаров. — Казацкие да служивые люди биться любят да грабить, ну, народ обижают. На Амуре теперь ровно котел со щербой кипит. А жить нужно, говорю, мирно, землю пахать, промыслы вести да торговать — богдойские люди мирные.

— А у меня указ — на Амур!

— На Амуре ты малых острожков не поставишь. Нет! — отвечал Хабаров, следя взглядом, как через реку плыл безвестный рыбачий челнок. — На Амуре нужна, говорю, большая сила — богдойские люди сильно приступать могут, с боем. А силы у тебя, Афанасий Филиппыч, нету… Значит, идти тебе надо за Байкал, тут горы да леса к Амуру подходят…

— Оно так и есть, Ерофей Павлыч. Я там острожки ставил, а Братский и Иркутский ране стоят…

— Вот-вот! Ну, подавайся туда полегоньку. Осторожно! На зиму останавливайся, озимую ржицу сей, а к концу лета собирай. Иди по Ангаре против воды, да за Байкал, да там реками пройдешь. Сам увидишь, докуда мочно!

Протопоп Аввакум сидел на камне на берегу Ангары, смотря издали на Илимский острожек, на его башни, жестяный крест на церкви. Ждал он возвращенья воеводы. И все сидельцы дощаников, вышедшие на берег в этот теплый день конца лета, собиравшие ягоды, сушившие на кустах отсыревшую одежду, тоже ждали сие решенье — куда же пойдут они за своей судьбой?.. Все они накрепко были связаны с седым грозным человеком.

Тревожен был и воевода, возвращаясь к своему каравану, — приперло его, приходилось самому решать, как держать путь.

«Хабарову все дела эти были ведомы, — думал воевода. — Ходил он по Амур-реке далеко — и на Зее был, и на Бурее, и на Шунгал-реке, и до Уссури-реки доходил. Лучше его никто не мог бы посоветовать. И тут потише будет, легче с ним справляться, за Байкалом, тут-то все горы, не сбежишь, некуда! Вся стать идти эдак!»

Воеводский дощаник подплывал, на берегу пашковская рать томится. Ждет приговор.

— Плывем Ангарой, товарищи! — крикнул на подходе Афанасий Филиппыч и махнул рукой против светлых несущихся вод Энесси.

Короткий жест определял судьбу самого воеводы, судьбу его людей, само будущее здесь московской власти.

Протопоп же Аввакум обрекался этим жестом на молчанье на целые годы под властью этого человека, причем ему оставались лишь одни раскаленные думы, да неистовые молитвы, да разве шепоты по ночам под тулупом с лежавшими рядом товарищами.

Поплыли они по Ангаре.

Осень в полной холодеющей силе своей вовсю расцветила берега быстрой хрустальной реки. Стали по берегам утесы, посмотреть — голову заломишь. В лесах звери дикие, змеи великие, на берегу и гуси, и утки кличут, и от лебедей бело без конца… Над горами кружат и орлы, и соколы, и кречеты.

Молчал протопоп, смотрел кругом.

Пошли дощаники пашковские ангарскими порогами — везде каменья, вода ревет. Народ весь берегом идет, волочет свои посуды против воды. Перед Шаманским порогом выгружались так, а сверху встречу приплыли другие суда. Плыли на них две вдовы-старухи, в Енисейский острог плывут — в монастырь, постригаться.

И увидел тех вдов воевода Пашков, рычит:

— Бабы, а плывут в обрат! Ино не знаете, приказал государь баб в жены казакам давать! Тащи их ко мне.

Взвыли вдовы, в ноги воеводе пали:

— Государь, старухи мы! На седьмой десяток! Куды нам замуж! Душу спасать хотим…

Воевода смеется:

— А еще и с мужьями поживете!

И кругом-то смех пошел:

— Добро, государь! На чужой сторонке и старушка божий дар!

Вдовы плачут, ревут… и-и, да куда! Вытащили их из дощаника, шушуны ихние повыкидали, хохочут кругом: вот те и приданое! Жребьи уже в шапке трясут — ну, женихи, подходи, кому счастье!

Протопоп прослышал, бежит сквозь толпу, руку поднял, воеводу обличает:

— Неправо творишь, государь! Вдовы они, Христовы невесты. В монастырь, бедные, плывут, души спасать… За тебя молиться будут…

Сдвинул брови воевода. Говорит тихо:

— Не мешайся ты, протопоп, в дело государево. Не твоего оно ума! Вдовы нам надобны. Делу надобны. И чего ты на всех путях нашему делу наперекор стоишь, а? Ано из-за тебя дощаники-то по порогам худо идут! Еретик ты сам! Вылезай сам из посуды, ступай по берегу мимо порогу, авось без тебя полегчает!

И побрел протопоп по берегу тому пешком, порог-то гудит как бешеный, шумит, словно тысяча шаманов пляшут, в бубны бьют, а по берегу горы, и на тех горах олени гуляют, и изюбры, и лоси, и кабаны, и бараны дикие. И всего много, а взять нечем… Бредет протопоп один, молчит днем, зато ночами под тулупом стал шептать больше… Филиппушка его слушал, стрелец из Томского, да еще Никифор из Березова, да и другие еще слушали его горячую, гневную душу.