Мертвое озеро

– - Потрудитесь положить,-- сказал Тавровский, не поворачивая головы и указывая рукой на столик подле себя.

Иван Софроныч положил и прибавил тем же плачевным голосом:

– - Деньги сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек ассигнациями.

– - И деньги тут положите.

Иван Софроныч расстегнул сюртук, вынул из жилетного кармана ножичек и, распоров боковой карман сюртука, зашитый для предосторожности, достал полновесный бумажник и начал укладывать стол пачками ассигнаций, предварительно пересчитывая каждую; потом он таким же порядком распорол левый карман своих рейтуз и достал оттуда несколько свертков, в которых оказалось золото; разложив их симметрически по кучкам, Иван Софроныч дополнил сумму серебром и медью, достав то и другое из особых кошельков, хранившихся в разных карманах его одеяния. Исполнив всю эту работу, которая продолжалась довольно долго и во время которой Иван Софроныч по временам искоса поглядывал на Тавровского, старик сказал:

– - Изволите пересчитать?

– - Не нужно: я вам верю,-- сказал Тавровский.-- Вы честный человек и хороший управляющий! -- прибавил он, сделав движение головой, подобное поклону.

Иван Софроныч понял, что он только из деликатности не прибавил: "Идите", но не трогался с места. Ему смертельно жаль было Тавровского. "Как мучится, как убивается, сердечный!" -- думал Иван Софроныч, и, нет сомнения, честный старик готов был бог знает чем пожертвовать, лишь бы возвратить ему спокойствие и веселость. Иван Софроныч стоял понурив голову. Молчание продолжалось несколько минут.

– - Да, -- сказал Тавровский, как будто только заметив, что Иван Софроныч еще не ушел,-- сколько вы привезли денег -- сорок тысяч с чем?

– - Сорок две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек,-- поспешно сказал Иван Софроныч.

– - Так сорок тысяч оставьте, а остальные возьмите в награду за ваше усердие и честность.

Слезы подступили к сердцу управляющего.

– - Не того жду я,-- сказал он.-- Я много доволен вашей милостию, а если позволите старику слово сказать…

– - В другое время, Иван Софроныч,-- благосклонно отвечал Тавровский.

– - Нет уж, теперь, батюшка, теперь, коли милость будет! -- воскликнул Иван Софроныч, приближаясь к Тавровскому, и продолжал с возрастающим жаром: -- Сердце болит, глядя, как вы убиваться изволите,-- а из чего? Ведь уж, осмелюсь доложить, дело сделано; горевать поздно, а лучше подумать, как пособить горю.

– - Какому горю? -- равнодушно спросил Тавровский.

– - А как же, батюшка, я ведь знаю. Не рассердитесь глупому слову старика: попроиграться изволили, слышно?

– - Кто вам сказал? -- спросил Тавровский, всё еще не приподнимаясь с дивана и не поворачивая головы, но уже несколько живее.

– - Как же, батюшка? Мне и князь Горбатов говорил, и Александр Екимыч говорил.

– - Что ж они говорили?

– - Да князь сказал, что полтораста тысяч изволили проиграть, а Александр Екимыч так божились, будто даже двести!

– - Так лгут же они оба! -- резко воскликнул Тавровский, вскакивая с дивана и останавливаясь перед Иваном Софронычем.-- Не полтораста и не двести тысяч, а триста пятьдесят!

– - Как, вы изволили проиграть триста пятьдесят тысяч?

– - Да, и через неделю должен заплатить.

– - Через неделю?

– - Я дал честное слово.

– - Изволили дать честное слово, так, конечно, следует заплатить через неделю. Да как справиться? Много недостает еще?

– - Да полчаса тому назад,-- отвечал, улыбаясь, Тавровский,-- недоставало ровно трехсот пятидесяти тысяч, а теперь недостает немного меньше.

Иван Софроныч подивился и отчасти огорчился, что Тавровский может шутить в таких обстоятельствах и таким делом.

– - Как же вы думаете быть? -- спросил он.

– - Продадим или отдадим Софоново,-- отвечал равнодушно Тавровский.

– - Как, Софоново продавать? -- воскликнул с необыкновенным жаром Иван Софроныч.-- Нет уж, извините! Софоново продать невозможно!

– - Отчего же?

– - Да оттого… оттого, что я… что я… я не позволю… не допущу!

Тавровский посмотрел на него с удивлением. Глаза старика блистали, лицо горело; весь он был полон страстного одушевления.

– - Что вы хотите сказать? -- спросил Тавровский.

– - Продать Софоново?! -- воскликнул Иван Софроныч.-- Софоново продать! Павел Сергеич! осмелюсь спросить: изволили вы бывать в Софонове?

– - Раз был.

– - Что же?

– - Ничего, вид недурен.

– - А земля, земля?

– - И земля, говорят, хорошая.

– - Говорят, хорошая! -- повторил Иван Софроныч с досадой.-- Говорят! Не хорошая, а клад, сокровище! Положишь труда крупицу, а она, матушка, воздаст четвертями да целыми закромами! Что хлеба родится, какого хочешь: пшеницы ли, ржи, ячменю, гречихи! Какие сенокосы! а рыбные угодья? Да если б ваша милость и с тетушкой-княгиней и со всеми родичами изволили жить там, так во весь круглый год ниже единой плотицы прикупить не приведется! А лес, лес какой? и на самом Днепре-голубчике! Я думаю, три века растет, если не больше; есть такие деревищи, что сто богатырей во сто дней с места не сдвинут; выдолби, проруби окна, и дом готов… А мельницы какие у нас? а фабрика?… И такое сокровище продать… продать? -- повторял Иван Софроныч нетвердым голосом, и Тавровский не без удивления заметил слезу, покатившуюся по разгоревшейся его щеке,-- Да зачем же изволили и посылать туда старика? -- заключил Понизовкин плачущим голосом.

– - Что делать, любезный мой Иван Софроныч! -- сказал Тавровский.-- Во всяком случае вы можете быть уверены, что место управляющего в другом моем имении, куда я сам ездил, будет ваше.

– - Батюшка Павел Сергеич, что вы изволили подумать? Вы мало еще изволите знать старика! Видит бог, вас берегу. Софоновка -- клад, золотое дно; помяните мое слово, через пять лет она будет давать двести тысяч доходу, и продавать ее не следует!

– - Я бы рад, да как же быть?

– - Да уж как хотите, а не извольте продавать.

– - А вот если отыграюсь,-- с улыбкой отвечал Тавровский,-- так не продам.

– - Отыграетесь? В самом деле,-- воскликнул с живостью Иван Софроныч,-- ведь можно еще отыграться? Так чего и торопиться продажей!

– - Можно и отыграться, Иван Софроныч, а можно и еще проиграть,-- заметил Тавровский.

– - Да! -- сказал, спохватившись, старик и, подумав, спросил Тавровского: -- А вы хорошо изволите играть?

– - То есть счастливо ли? -- отвечал Тавровский.-- А бог знает! Нужно, однако ж, признаться, что в первый раз играю в такой степени несчастливо. В последнее время в Баден-Бадеие я был в выигрыше до полутора миллиона.

– - Да, видно, проиграли опять? -- спросил Иван Софроныч.

– - Нет, прожил… в один месяц,-- прибавил Тавровский с улыбкой.-- А часть, правда, и проиграл. С той поры я долго не играл и вот теперь плачусь за тогдашний выигрыш.

– - А кто у вас выиграл нынче? -- спросил Иван Софроныч.

– - Брусилов.

– - Не знавал,-- заметил Иван Софроныч.-- Честный человек?

– - То и убийственно, что честнейший и совсем играть не умеет. Он страшно богат,-- играет, как и я же, потому что скуууу-чно… -- Тавровский произнес последнее слово протяжно, зевнул и потом прибавил:-- Он обещал быть у меня сегодня вечером; посмотрим, может быть, и отыграюсь.

– - Не рассердитесь,-- сказал Иван Софроныч.

– - Что прикажете?

– - Позвольте мне ужо прийти посмотреть.

Тавровский рассмеялся.

– - Хорошо, приходите; только берегитесь, Иван Софроныч!

– - Я играть не буду,-- сказал старик,-- а так, полюбопытствовать.

– - Ну, не ручайтесь! А кстати: возьмите же свои деньги!

Уже без всяких отговорок Иван Софроныч взял назначенные ему Тавровским две тысячи пятьсот восемьдесят четыре рубля шестьдесят семь копеек и уложил в карман. Затем он откланялся и удалился. А Тавровский принялся зевать, зевать бесконечно.

С того времени как мы расстались с Тавровским, в нем произошла значительная перемена. Отложив свою свадьбу, по настоянию Натальи Кирилловны, на неопределенное время и поселившись в Петербурге, он скоро предался снова своему прежнему образу жизни. Благодатное впечатление кроткого, простого, как сама природа, существа, которое научило его сердце биться давно пережитыми юношескими ощущениями и находить радости в тихой деревенской жизни с природой, книгами и любовью, изгладилось в нем довольно скоро. Сначала его интересовали письма Любы, и он охотно и аккуратно отвечал ей,-- потом стал писать реже. Письма его делались всё короче. Люба, как бы почувствовав перемену в нем, тоже стала писать не так часто, и наконец всё прошедшее начало представляться Тавровскому в смутном тумане. И кончил он тем, что начал вести самую рассеянную и пустую жизнь и наконец, как мы уже знаем, проигрался. Как ни был значителен его проигрыш, ему, однако ж, жаль было не денег. В нем жила безотчетная, но неотразимая уверенность в свое счастье, и ему даже и в голову не приходило, что он может лишиться состояния. Но его бесило торжество соперника. Он не привык уступать никому ни в чем. Страсть к игре не была в нем постоянною страстию; но когда она приходила к нему, он предавался ей исключительно и необузданно. Все другие желания и страсти умирали. Он жил только, когда играл, а остальное время лежал, зевал, хандрил, никого не принимал и ни к кому не ездил. В таком именно кризисе находился он, когда Иван Софроныч прибыл к нему с отчетами. Кризис продолжался уже вторую неделю и, по замечанию камердинера, должен был скоро кончиться. Петр замечал, что у его барина такие кризисы никогда не продолжаются более двух недель.