Неизвестный венецианец

Среди пассажиров автобуса он увидал нескольких знакомых. Иногда от станции они ехали в одном такси или, когда позволяла погода, шли пешком, говоря опять же о погоде. В Мире сошли шестеро. С двумя женщинами, которых он знал, они тут же сговорились взять такси на троих. В такси не было кондиционера, что в полной мере позволяло обсуждать погоду. Все были рады хоть чем-то отвлечься.

У Casa di Riposo каждый вытащил пять тысяч лир. Водитель не пользовался счетчиком, все и так знали, сколько стоит проезд.

Внутрь они вошли вместе – Брунетти и две женщины, которые все еще трещали, выражая надежду на то, что ветер скоро переменится, что пойдет дождь; уверяли друг друга, что такого лета они сроду не припомнят, и жалели бедных фермеров с их засыхающим урожаем.

Брунетти поднимался на третий этаж, а его спутницы – на второй, где было мужское отделение. Наверху его встретила монахиня сестра Иммаколата, его любимица.

– Buon giorno, Dottore, – произнесла она с улыбкой.

– Buon giorno, сестра, – сказал он. – Вы прекрасно выглядите, будто жара вам нипочем.

Она снова улыбнулась, как всегда, в ответ на его шутки.

– Ах вы, северяне. Вы не знаете, что такое настоящая жара. Это не жара, а просто весенняя оттепель.

Сестра Иммаколата родилась в горах Сицилии, и настоятельница отправила ее сюда два года тому назад. Ни агония, ни безумие и ни горе, сопровождавшие ее дни, не угнетали ее так, как холод. Но говорила об этом скупо и неохотно, словно стесняясь ничтожности собственных страданий на фоне того, что ее окружало. Она была очень красива: миндалевидные глаза, нежные губы и тонкий точеный нос. И все это пропадало зря. Брунетти, человек из плоти и крови, искренне не понимал, что заставляет таких женщин принимать постриг.

– Как она? – спросил он.

– Хорошо, Dottore. – Это означало, что на этой неделе она ни на кого не нападала, ничего не разбила и не покалечилась.

– Она ест?

– Да, Dottore. В среду она даже обедала в столовой. – Он подождал, думая услышать об ужасных последствиях этого события, но сестра молчала.

– Можно мне ее увидеть?

– Конечно, Dottore. Хотите, я пойду с вами? – О, милосердие женщины, что на свете может быть прекрасней?

– Благодарю вас, сестра. Да, пойдемте. Она будет меньше волноваться, когда увидит нас вдвоем.

– Да. Это будет для нее не так неожиданно. Привыкнув к вашему присутствию, она успокоится. А когда она поймет, что это вы, Dottore, она будет просто счастлива.

Это была ложь. Брунетти знал это, и сестра Иммаколата знала. Лгать было грешно, но все равно раз в неделю она повторяла это для Брунетти и его брата. Потом она на коленях замаливала свой грех, который не имела сил не совершать, зная, что согрешит снова и снова. Зимой, после вечерней молитвы, она открывала окно и ложилась на постель без одеяла, единственного одеяла, которое ей дозволялось. И так каждую неделю.

Теперь же она повернулась и повела его знакомой дорогой в палату 308. В коридоре, справа у стены сидели три женщины в инвалидных колясках. Две ритмично колотили руками по подлокотникам своих колясок, бормоча бессмыслицу. Третья раскачивалась туда-сюда, вперед-назад, как безумный живой маятник. Когда он проходил мимо, та из них, от которой всегда несло мочой, схватила его за руку.

– Ты Джулио? Ты Джулио? – залепетала он.

– Нет, синьора Антония, – сказала сестра Иммаколата, наклоняясь и гладя ее по коротко стриженным седым волосам. – Джулио уже ушел. Разве вы не помните? Он принес вам вот эту милую зверушку. – Она взяла с колен женщины маленького изжеванного медвежонка и попыталась всунуть ей в руку.

Старуха подняла на сестру свои изумленные глаза, изменить выражение которых было бы под силу только смерти, и спросила:

– Джулио?

– Правильно, синьора. Джулио принес вам этого orsetto. Взгляните, какой он славный.

Старуха забрала у сестры игрушку, поглядела на Брунетти и снова спросила:

– Ты Джулио?

Сестра Иммаколата взяла его за руку и повела прочь, говоря:

– Ваша матушка причащалась на этой неделе. Ей сразу стало лучше.

– Не сомневаюсь, – ответил Брунетти. Каждый раз, приходя сюда, он чувствовал себя как человек, который знает, что ему вот-вот причинят боль – сделают укол или выставят на мороз, и в ожидании боли он непроизвольно напрягает мышцы. С той разницей, что у Брунетти, вместо мышечного напряжения, наступало, так сказать, напряжение душевное.

Он остановился у дверей палаты, где лежала его мать, и на него внезапно набросились, точно фурии, тени из прошлого, будто ждали его там. Вот все их большое семейство собралось за ужином, стол ломится от еды, смех, шутки, и над всем этим – высокий и звонкий голос матери. Он вспомнил, как она закатила истерику, когда он сказал ей, что женится на Паоле. И как в ту же ночь она пришла к нему в комнату и отдала ему золотой браслет, единственную память о муже, сказав, что это для Паолы, потому что браслет должен принадлежать жене старшего сына.