Жоан выпрямилась и улыбнулась.
– Пойдем… Ты еще не видел спальню.
– А мне непременно надо ее посмотреть?
Она испытующе взглянула на него.
– Ты не хочешь посмотреть? Почему?
– Действительно, почему? – сказал он. – Конечно, посмотрю.
Она погладила его по лицу и поцеловала, и он знал, зачем она это сделала.
– Пойдем, – сказала она и взяла его за руку.
Спальня была обставлена в чисто французском вкусе. Большая кровать в стиле Людовика XVI – явная подделка под старину; туалетный столик в том же духе, своими очертаниями он напоминал человеческую почку; зеркало под барокко; современный обюссонский ковер; стулья и кресла, словно взятые из стандартного голливудского фильма. Тут же стоял очень красивый расписной флорентийский ларь шестнадцатого века. Он явно не гармонировал со всем остальным и казался принцем крови, попавшим в общество разбогатевших мещан. Ларь был задвинут в угол. На его расписной крышке лежали шляпка с фиалками и пара серебряных туфель.
Постель была неприбрана. Казалось, она еще сохраняла тепло Жоан. На туалетном столике стояли флаконы с духами. Один из стенных шкафов был открыт. В нем висели платья. Ее гардероб заметно пополнился. Жоан не отпускала руки Равика. Она прильнула к нему.
– Нравится тебе у меня?
– Нравится. Все это очень подходит тебе. Она кивнула. Ни о чем больше не думая, он привлек ее к себе. Она не сопротивлялась. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Лицо Жоан было спокойным, на нем не осталось и тени легкого волнения, которое он заметил вначале. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством.
Странно, подумал он. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Мало того что она отвела мне роль наемного танцора из второсортного дансинга, она еще с наивным бесстыдством показывает мне квартиру, обставленную любовником, и выглядит при этом как сама Ника Самофракийская.
– Жаль, что у тебя нет такой квартиры, – сказала она. – Тут чувствуешь себя совсем иначе. Это не то что жалкие гостиничные номера.
– Ты права, Жоан. Я с удовольствием все это осмотрел. А теперь я пойду…
– Ты уходишь? Не успел прийти и уже уходишь?
Он взял ее за руки.
– Да, ухожу. Навсегда. Ты живешь с другим. А я не делю с другими женщин, которых люблю. Она резко отстранилась.
– Что? Что ты говоришь? Я… Кто тебе это сказал?.. Какая гадость! – Она сверлила его взглядом. – Впрочем, нетрудно догадаться! Конечно, Морозов, этот…
– При чем тут Морозов! Мне ничего не надо было говорить. Все, что я здесь увидел, говорит само за себя.
Она побледнела, ее лицо вдруг перекосилось от бешенства. Она уже была уверена, что добилась своего, и никак не ожидала такого поворота.
– Понятно! Раз я живу в такой квартире и больше не служу в «Шехерезаде», значит, я стала содержанкой! Еще бы! Как же может быть иначе?!
– Я не сказал, что ты стала содержанкой.
– Не сказал, но дал это понять! Теперь мне все ясно! Сначала ты устроил меня в «Шехерезаду» – в эту мерзкую дыру, потом оставил одну, и, если я к кому-то обратилась за помощью, если кто-то позаботился обо мне, значит, я непременно стала содержанкой! Да и что может быть на уме у ночного швейцара, кроме грязных мыслишек? Этот жалкий холуй не способен понять, что женщина может сама по себе чего-то стоить, что она может работать и кое-чего добиться! И ты – именно ты – упрекаешь меня в этом! Как только тебе не стыдно!
Неожиданно Равик резко повернул ее, подхватил под локти и бросил на кровать.
– Вот! – сказал он. – И хватит болтать ерунду!
Она была так ошеломлена, что осталась лежать на кровати.
– Может быть, ты еще и побьешь меня? – сказала она немного спустя.
– Нет. Я только не хочу больше выслушивать весь этот вздор.
Она лежала не шевелясь. Бледное лицо, обескровленные губы, безжизненные стеклянные глаза. Раскрытая грудь. Обнаженная нога, свисающая с кровати.
– Я звоню тебе, – сказала она, – ни о чем дурном не думаю, радуюсь, хочу быть с тобой… и вдруг, пожалуйста!.. Такая гадость! Гадость! – с отвращением повторила она. – Я-то думала, ты другой!
Равик стоял в дверях спальни. Он видел комнату с претенциозной мебелью, Жоан на кровати и ясно понимал, что вся эта обстановка как нельзя лучше подходит к ней. Он досадовал на себя, что завел этот разговор. Надо было уйти без всяких объяснений, и дело с концом. Но тогда она непременно пришла бы к нему и произошло бы то же самое.