Клан Инугами

Томо сглотнул в предвкушении, затем торопливо оглянулся, словно кто-то смотрел через его плечо на эту восхитительную красу. И снова застыл, сидя на корточках на тростниковой кочке и пожирая глазами спящую в лодке Тамаё. С одной стороны, это было зрелище, созерцать которое он никогда не устал бы; а с другой, он никак не мог решиться и потому волновался. Согнувшись среди тростников, Томо кусал ногти и всматривался в лицо спящей Тамаё. Он был как ребенок, затеявший какую-то шалость, но страшащийся довести ее до конца. Необычайная красота его жертвы нервировала его все сильнее.

— А, наплевать! Какое это имеет значение? Все равно рано или поздно она будет моей. — Бормоча про себя, Томо схватил Тамаё и поднял на руки. Моторка резко накренилась, гольцы замельтешили в иле среди тростника.

Тяжелое теплое тело на его руках, девственный запах, подобный аромату свежесорванного плода, биение крови под ее шелковистой кожей — Томо задохнулся от вожделения. С раздувающимися ноздрями и налитыми кровью глазами он нес Тамаё сквозь тростник. Он взмок, пот струился по его лицу, несмотря на свежесть ноябрьского воздуха.

В зарослях тростника виднелись остатки деревянной изгороди, некогда выкрашенной в белый цвет, а теперь упавшей и гниющей под слоем ила и земли. То, что было за изгородью, выглядело не менее удручающим — сад, погребенный под мертвыми листьями. Торопливо перешагнув через изгородь, Томо с Тамаё на руках осторожно ступал по мертвой листве, подкрадываясь все ближе и ближе к пустому дому, точно лиса с добычей в зубах. Ему совсем не нужно, чтобы его увидели, никто не должен его видеть — он поминутно останавливался и настороженно оглядывал то озеро, то берег.

Вдруг, затаив дыхание, замер. Целую вечность стоял он так, пригнувшись среди тростника, неподвижный, как камень, и поводил глазами. Его охватило сильнейшее ощущение — кто-то откуда-то за ним наблюдает.

Минута, другая. Сердце у Томо бешено билось. Жгучий маслянистый пот выступил на лбу. Но нет, ничего не происходит. Все тихо, как прежде, и единственное, что слышно — шелест тростника на ветру. Томо поднял голову и пристально вгляделся в одно из окон дома. Он был уверен: что-то шевелится в том окне.

Дуновение ветра, и, словно в ответ, отсыревшие занавески затрепетали в оконном проеме. Уже не тряпки, а жалкие ошметки тряпок бились о раму при малейшем движении воздуха. Их даже не украли, такие они были драные, единственные уцелевшие в этом старом брошенном доме.

Увидев пляску занавесок, Томо раздраженно щелкнул языком и двинулся дальше. Потом, оглядевшись, с быстротой зверя выпрыгнул из тростника и бросился через веранду в прихожую.

Запах плесени ударил в нос. Паутина свисала со стен и потолка, как праздничные гирлянды. Озеро было обиталищем бесчисленных насекомых, и пауки повсюду раскидывали свои тенета, ожидая богатой добычи. Едва Томо ворвался в дом, все пленные создания, еще живые, принялись бить крыльями, отчего края свисающей паутины бешено задрожали, как в бурю. Его чуть не оглушил отвратительный запах, похожий на вонь протухшей рыбы

Томо оглядел прихожую и начал подниматься по лестнице, как вдруг заметил нечто, от чего похолодел и замер. Кто-то недавно поднимался по этой лестнице — на ступени отпечатался грязный след.

Томо, не дыша, в ужасе уставился на этот след, как будто увидел чудовище. Но вскоре, заметив, что вся прихожая и лестница испещрены множеством свежих следов, успокоился и глубоко вздохнул. Конечно, вспомнил он, ведь полицейские осматривали этот пустой дом в поисках репатриированного солдата. Значит, следы, скорее всего, принадлежат им. С облегчением Томо поднялся по лестнице, стараясь как можно меньше шуметь, потому что даже скрип подошвы, отдаваясь эхом по всему дому, леденил ему кровь.

Второй этаж казался таким же ветхим, как первый. Все стекла разбиты, и не осталось ни единой целой двери.

Наверное, Томо изучил дом заранее, потому что он прямиком направился к одной из дверей, пинком ноги распахнул ее и вошел в комнату с Тамаё на руках. Унылая, пустая комната, лишенная каких бы то ни было украшений, — только и была в ней кровать со стальной рамой и крепкий на вид стул в углу. На кровати лежал продранный соломенный матрас, из которого клочками торчала набивка, ну и, само собой разумеется, никаких там простыней и одеял. Комната являла собой образ разрухи и запустения.

Томо осторожно положил Тамаё на соломенный матрас. Вытирая пот, струящийся по лицу, он продолжал озираться. Все, кажется, идет гладко. Никто не знает, что он привез Тамаё в тот заброшенный дом. Все будет решено здесь и сейчас, и когда все кончится, остальное пойдет по его плану, сколько бы Тамаё ни кричала и ни сетовала. А потом и эта женщина, и деньги, и власть — все будет принадлежать ему.