Харри остановился в дверях. Столе Эуне откинулся на спинку кровати и, судя по всему, только что сказал что-то забавное начальнику криминалистического отдела Беате Лённ. Она расхохоталась. На руках у нее сидел розовощекий малыш и, открыв рот, круглыми глазами смотрел на Харри.
— Друг мой! — пробасил Столе, заметив инспектора.
Харри вошел, поклонился, обнял Беату и протянул руку Эуне.
— Выглядишь лучше, чем в прошлый раз, — сказал Харри.
— Ты сам сказал, что меня выпишут к Рождеству, — ответил Эуне и повернул ладонь Харри, рассматривая поближе. — Что за чертова лапа? Что случилось?
Харри дал ему возможность рассмотреть свою правую руку.
— Средний палец спасти не удалось, а вот безымянный пришили, теперь нервные окончания растут со скоростью миллиметр в месяц и пытаются срастись. Врачи сказали, что с параличом в этом месте мне придется смириться.
— Высокая цена.
— Нет, — ответил Харри. — Это был бартер.
Эуне кивнул.
— Есть новости о суде? — спросила Беата и встала, чтобы положить малыша обратно в коляску.
— Нет, — ответил Харри, любуясь ее аккуратными движениями.
— Защита пытается добиться, чтобы Лунн-Хельгесена безоговорочно признали душевнобольным, — сказал Эуне. Он предпочитал давно вышедшее из употребления в официальных протоколах слово «душевнобольной», которое считал не просто деликатным, но и поэтичным. — И преуспеет, разумеется. Иначе я сочту экспертов защиты еще худшими психологами, чем я сам.
— Да, но, несмотря ни на что, пожизненное ему обеспечено. — Беата, кивая, принялась разглаживать детское одеяльце.
— Жаль только, что пожизненное на самом деле не пожизненное, — пробурчал Эуне и протянул руку за стаканом, стоявшим на тумбочке. — Чем старше я становлюсь, тем больше склоняюсь к мнению, что зло — это зло, независимо от диагноза злодея. Все мы в той или иной степени предрасположены к преступлению, и предрасположенность эта с нас вины не снимает. Мы ведь, силы небесные, все до единого больны и страдаем нарушениями личности. И именно наши поступки определяют, насколько мы больны. Вот говорят: «равноправие», но ведь это бессмыслица, потому что все мы разные. Мы не равны друг другу. Когда на корабле начиналась эпидемия чумы, всех, кто кашлял, немедленно бросали за борт. Потому что справедливость — палка о двух концах, как в философском, так и в правовом смысле. Все, что у нас есть, — более или менее удачная история болезни, друзья мои.
— Причем, — закончил его размышления Харри, — в данном случае пожизненная.
— Что?
— Неудачная история болезни.
В палате воцарилась тишина.
— Я вам говорил, что мне предложили протез на палец? — спросил Харри, помахивая в воздухе правой рукой. — Но мне и так нравится. Четыре пальца. Как у мультяшки.
— А что ты сделал с пальцем?
— Да вот, решил было передать его в дар Институту анатомии, но они почему-то отказались. Видно, придется его засушить и положить на рабочий стол. У Хагена же лежит японский мизинец. Думаю, мой средний как раз подойдет в качестве сувенира от Холе.
Все рассмеялись.
— А как дела у Олега и Ракель? — спросила Беата.
— До удивления хорошо, — ответил Харри. — Они молодцы.
— А Катрина Братт?
— Лучше. Я навещал ее на прошлой неделе. Возвращается на работу в феврале. Поедет обратно в отдел нравов в Берген.
— Правда? А она не начнет в ярости палить по людям?
— Нет. Все не так, как мне представлялось. Она вообще ездила на задержание с пустым револьвером. Вот почему она так решительно нажимала на спусковой крючок, что я слышал щелчок курка. Я должен был догадаться.
— Почему?
— Потому что, когда переходишь из одного полицейского управления в другое, сдаешь свой револьвер, а там получаешь новый и две коробки патронов. А в столе у Катрины я нашел как раз две коробки, нераскрытые.
Немного помолчали.
— Здорово, что она выздоровела, — сказала Беата.
— Да, — согласился Харри, а сам подумал, что и вправду, кажется, все наладилось. Когда он заехал к Катрине, находившейся в квартире у матери в Бергене, она только что приняла душ после долгого кросса по холмам Саннвиксфьеллет. Мать угощала их чаем, а Катрина сидела с еще мокрыми волосами, румяная, и рассказывала, как дело отца стало для нее наваждением. Она попросила прощения за то, что втянула в это дело и его, хотя в ее взгляде Харри не разглядел ни тени сожаления.