Слезы Макиавелли

Тогда он вынул целую охапку актов и разложил их на кровати. На них стояли даты от 1485 до 1498 года без всякой хронологической последовательности, и их почти нельзя было прочесть, настолько выцвели чернила, которыми пользовался писец. Документы, расположенные в соседнем ряду, судя по изящному и плавному почерку, были написаны той же рукой. Следующий раздел отличался следами загибов вверху каждой страницы, сделанных кем-то неловким.

Марко со злостью засунул документы обратно. Совершенно очевидно, сер Антонио — единственный, кто разбирается в логике своей знаменитой системы, которой он хвастался по всему городу. Надо было иметь такой сдвинутый ум, как у него, чтобы изобрести столь странные сочетания.

Ночи кропотливого труда не хватило бы, чтобы разобрать даже четвертую часть документов, находящихся в комнате. Марко уже потерял надежду и готов был все бросить, когда цифры из секретного послания дель Гарбо всплыли в его памяти. На каждой стене было по двенадцать рядов полок, то есть всего сорок восемь. Он начал с самого нижнего ряда на первой стене и сосчитал количество рядов, идущих вверх. Таким образом, восемнадцатый ряд оказался на середине высоты стены напротив двери.

У него сильно забилось сердце, когда он с облегчением обнаружил акт, на котором стояла дата 22 января 1498 года. Сунув листок под рубашку, мальчик бросился к окну. Он уже перекинул ногу через подоконник, когда услышал скрип ключа в замочной скважине.

Охваченный паникой, Марко понял, что вылезти в окно он уже не успеет. В отчаянии он не нашел ничего лучшего, как спрятаться под кроватью.

Комнату осветило мерцающее пламя свечи. Из своего укрытия Марко мог видеть тощие ноги сера Антонио, который расхаживал взад-вперед по комнате. Начальник канцелярии лихорадочно метался от одной полки к другой. Время от времени он выхватывал наугад листок, рассматривал его несколько секунд, потом перекладывал на более подходящее место.

Так он кружил по комнате минут двадцать, потом улегся на кровать. Марко почувствовал его тяжелое дыхание чуть ли не в нескольких сантиметрах от своей головы. Лицо мальчугана покрылось крупными каплями пота. В ужасе от того, что может с ним сделать начальник канцелярии, если обнаружит его здесь, он закрыл глаза и стал читать «Отче наш».

Через несколько минут храп оповестил его о том, что сер Антонио крепко спит. Марко выждал еще одну-две минуты, потом, не в силах больше терпеть, бесшумно дополз до окна. Как только Деограциас был готов его поймать, он прыгнул ногами вперед и исчез в темноте.

Как обычно, Гвиччардини не смог удержаться от громкого восклицания. Знаком он предложил собутыльникам пока сосредоточиться на выпивке. Когда шум в зале снова стал достаточно громким, чтобы никто не услышал, о чем говорилось за их столом, он воскликнул, на сей раз шепотом:

— Невероятно! Вексель подписан французским послом, кардиналом Сан-Мало!

— Такого я никак не ожидал! — добавил Макиавелли. — Но как, черт возьми, дель Гарбо мог его заполучить?

— Может, продал ему картину? — предположил Марко.

Гвиччардини развеял это предположение одним жестоким смешком:

— Что-то мне не верится. Чтобы такое важное лицо обратилось к подобному пачкуну? Если бы ему понадобилась картина для украшения своего дворца, он уж точно нашел бы художника получше. Как ты думаешь, Никколо?

Немного смущенный тем, что его признали самым умным, Макиавелли подумал несколько секунд, а затем покачал головой:

— Ты прав, Чиччо, дель Гарбо раздобыл вексель как-то иначе.

— Во всяком случае, — заметил Веттори, пристально разглядывая грудастую шлюху, — этот клочок бумаги, должно быть, очень важен, иначе зачем бы дель Гарбо его так тщательно прятал?

— Если карлик тратит столько сил на то, чтобы его заполучить, значит, он стоит гораздо больше трех сотен дукатов. Из-за такой ничтожной суммы не станут убивать трех человек.

Влияние канцлер-секретаря на его друзей становилось все более очевидным. Все признали за ним некое умственное превосходство, без сомнения, благодаря тем упованиям, которые возлагал на него Марсилио Фичино.

Разочарованный недавними политическими потрясениями, философ чувствовал себя потерянным в мире, который отныне стал для него чужим. Макиавелли представлял для него единственную надежду увидеть, что его философское наследие продолжится во Флоренции.