Картина без Иосифа

— Вот как это бывает, — спокойно сказала она. У нее были темные глаза с такими большими зрачками, что глаза казались черными. — Поначалу это страх перед чем-то, что больше тебя, тем, что ты не можешь контролировать, и понимаешь не до конца — это лежит внутри твоего тела и живет по своим собственным законам. Потом приходит страх, что какая-то проклятая болезнь ворвалась в ее жизнь и в твою и сделала невесть что из обеих. Затем наступает паника, потому что никто не может дать никаких ответов, которым можно доверять, и все отвечают по-разному. Потом становится жалко себя, потому что ты оседлан ею и ее болезнью, тогда как тебе хотелось — очень хотелось, и ты клялся, что будешь любить — иметь жену и семью, словом, нормальную жизнь. А вместо нормальной семьи весь этот ужас, твой дом стал для тебя ловушкой — все эти неприглядные картины, запахи, звуки приближающейся смерти. Однако, как ни странно, в конце все становится тканью твоего бытия, нормой семейной жизни. Ты привыкаешь к кризисам и моментам облегчения. Свыкаешься с мрачноватыми реалиями рвоты, клизм, утки и мочи. Сознаешь, насколько ты важен для нее. Ты становишься ее якорем, спасителем, здравым рассудком. И твои собственные нужды отходят на второй план — неважные, эгоистические, даже неприличные — в свете той роли, какую ты играешь для нее. Так что, когда все кончается и ее уже нет, ты не ощущаешь себя освободившимся, как это представляют себе окружающие. Вместо этого на тебя нападает нечто вроде безумия. Все тебе говорят, что, мол, это благословение, что Бог наконец-то прибрал ее к себе. Но ты знаешь, что Бог тут ни при чем. В твоей жизни просто осталась зияющая рана, дыра в том месте, которое занимала она, ее потребность в тебе, то, как она заполняла твои дни.

Она подлила еще жидкости в его стакан. Он хотел как-то ей ответить, но еще больше ему хотелось убежать, избавив себя от такой необходимости. Он снял очки, отвернулся и таким образом ухитрился оторвать свои глаза от ее.

— Смерть — это не освобождение ни для кого, кроме умирающего. Для живущего это ад, который все время меняется. Ты думаешь, что станешь себя чувствовать лучше. Веришь, что горе когда-нибудь потеряет свою остроту. Но лучше тебе не становится. По-настоящему лучше. Лишь тот, кто прошел через это, способен тебя понять.

Конечно, подумал он. Ее муж.

— Я любил ее, — сказал он. — Потом ненавидел. Потом снова любил. Ей требовалось больше, чем я мог ей дать.

— Вы давали ей то, что могли.

— Только не в конце. Я не был достаточно сильным. Я сорвался. Когда она умирала.

— Вам ведь тоже пришлось несладко.

— Она знала, что я сделал. Никогда не сказала ни слова, но знала. — Он почувствовал себя загнанным в ловушку. Стены надвигались на него. Он надел очки. Оттолкнувшись от стола, подошел к раковине, ополоснул стакан Выглянул в окно. Оно выходило не на Холл, а к лесу. Она посадила большой огород. Отремонтировала старую теплицу. Возле теплицы стояла тачка, похоже с навозом. Он представил, как она разбрасывает его по участку сильными, резкими движениями. Она вспотела, как сегодня. Остановилась, вытерла лоб рукавом. Конечно, она не надевает рукавицы, чтобы ощущать деревянную ручку совковой лопаты и тепло, поднимающееся от нагретой солнцем земли. Когда захочет пить, вода потечет по уголкам ее рта к шее, потом между грудей

Он заставил себя отвернуться от окна и посмотрел на нее:

— У вас есть дробовик, миссис Спенс.

— Да. — Она оставалась на месте, хотя и переменила позу, положив локоть на стол, а другой рукой ухватившись за колено.

— Вы стреляли из него прошлой ночью?

— Да.

— Зачем?

— Эта земля частная, констебль. Столбы стоят через каждые сто ярдов.

— Тут проходит общая пешеходная тропа. Вам это хорошо известно. Хозяевам земли тоже.

— Те мальчишки находились не на тропе, которая ведет на Kojerc-Фелл. Не возвращались они и в деревню. Они были в лесу за коттеджем и пробирались к Холлу.

— Вы в этом уверены?

— Конечно. Я же слышала их голоса!

— Вы предупреждали их?

— Дважды.

— Вам не пришло в голову позвонить по телефону и вызвать помощь?

— Я не нуждалась в помощи. Мне нужно было от них отделаться. И эту задачу, признайтесь, я решила.

— С помощью ружья. Пальнули в деревья дробью, которая…

— Солью. — Она провела большим и средним пальцами по волосам, откинув их назад. Этот жест говорил скорей о нетерпении, чем о суете. — Ружье было заряжено солью, мистер Шеферд.