Не на жизнь, а на смерть

– Лиза! – закричал Ребус.

Он резко нажал на тормоз и остановил «ягуар». Дверца «БМВ» со скрипом отворилась, оттуда, пошатываясь, выбрался Чамберс и, прихрамывая, пустился бежать, сжимая что-то в правой руке, припадая на раненую ногу. Ребус завозился с собственной дверцей, наконец нашел ручку, побежал к «БМВ» и заглянул внутрь. Лиза сидела ссутулившись на переднем сиденье, пристегнутая ремнем. Она стонала, но крови не было видно. Скорее всего, травма шейных позвонков, не более того. Она открыла глаза:

– Джон?

– Все будет хорошо, Лиза. Держись. Скоро кто-нибудь придет на помощь. – И действительно, к ним приближались полицейские машины, офицеры вбегали на площадь. Ребус оторвал взгляд от машины, ища Чамберса.

– Там! – Это судья, выйдя из машины, показывал куда-то наверх. Ребус проследил за его рукой и увидел, что он показывает на лестницу Национальной галереи. Чамберс уже добрался до верхней ступеньки.

– Чамберс! – заорал Ребус. – Чамберс!

Но тот уже скрылся из виду. Ребус ринулся вверх по ступенькам, чувствуя, словно у него за спиной вдруг выросли крылья. Словно его тело вдруг потеряло вес. Он взлетел по лестнице и ворвался в здание через ближайшую дверь. Женщина в форме, по-видимому сотрудник галереи, лежала на полу вестибюля. Над ней склонился какой-то мужчина. Он показывал в сторону залов галереи:

– Он побежал внутрь!

Куда бы ни побежал Чамберс, Ребус помчался бы за ним. Хоть на край света.

Он бежал, бежал и бежал.

Так, как он когда-то убегал от отца, карабкаясь по ступенькам на чердак, в надежде спрятаться там. Но это ему никогда не удавалось. Даже если ему удавалось спрятаться на чердаке и просидеть там весь день и полночи, голод или жажда заставляли его спуститься вниз. А там его уже ждали они.

Нога болит. Он порезался. У него горит лицо. Теплая струйка крови стекает по подбородку и шее. И он бежит.

Но не все было так уж плохо в его детстве. Он помнит, как мать аккуратно выстригала волосы в носу отца. «Длинные волосы в носу – это так неприлично». Он ведь ни в чем не виноват, верно? Родители хотели дочку; им не нужен был сын. Мать одевала его во все розовое; девчоночьи цвета, девчоночьи платьица. Потом рисовала его портрет – с длинными золотыми кудрями, перенося его образ на свои картины, на свои пейзажи. Маленькая девочка бежит вдоль берега реки. С бантиками в волосах. Бежит.

Мимо одного охранника, потом мимо другого, расталкивая их. Где-то звенит сигнализация. Может, просто воображение разыгралось. Все эти картины. Откуда они? Через дверь, направо, потом еще через одну дверь.

Они держали его дома. Ни в одной школе не могли научить тому, чему могли научить они. Домашнее образование. Домашнее воспитание. Бывали вечера, когда его отец, являясь домой пьяным, сшибал со стен материны полотна и танцевал на них: «Искусство! К черту искусство!» Он топтал ее картины, тихонько хихикая, а она сидела, спрятав лицо в ладонях, и плакала, а потом бросалась к себе в комнату и запирала дверь. В эти ночи пьяный отец вваливался к нему в комнату. Просто чтобы поцеловать на ночь. Сладковатый запах алкоголя изо рта. А за поцелуем следовало то, другое. Страшное. «Открой широко ротик, как велит тебе дантист». Боже, как это больно. Его палец… Язык… Широко, до боли открыть рот… Но еще хуже были эти ужасные звуки: глухое хрюканье, громкое сопение. А потом он делал вид, что это всего лишь игра, вот и все. И чтобы доказать это, отец наклонялся и несильно кусал его за живот, рыча, как медведь. И говорил со смешком: «Видишь? Это просто игра, правда?»

Нет, никакая это не игра. Не игра. Бежать. На чердак. В сад, за сарай, где полно осиных гнезд. Даже их укусы были менее болезненными, чем отцовские. Знала ли об этом его мать? Конечно, знала. Однажды, когда он попытался рассказать ей стыдливым шепотом, она отказалась его слушать: «Нет, твой отец тут ни при чем, ты все выдумываешь, Малькольм». Но ее картины стали более жестокими: поля теперь были пурпурно-черными, вода – кроваво-красной. Люди на берегу, написанные белой краской, стали похожими на скелеты, на бледные привидения.

Ему так долго удавалось прятать это в себе. Но потом, в один прекрасный день, она вернулась к нему. И он опять стал «ею», не в силах сопротивляться ей, ее потребности в… Нет, не в мести, это нельзя было назвать местью. Это было гораздо глубже, чем месть. Это была неутолимая жажда без имени и без названия. Огромная и бесформенная. Это было его предназначение. О да, предназначение.