Меч мертвых

С боярином Твердиславом и раньше такое случалось: спал, вернее, плавал на зыбкой сумеречной грани между бодрствованием и беспамятством, видел сон и сам понимал, что это не наяву. Когда голова стала падать на грудь, а пальцы — сбиваться с лада и потом вовсе ронять умолкшие гусли, когда расплылись перед глазами костры и превратились в далекие мутные звезды, — Твердята сообразил, что во всем виновато было вино. Из темноты между пятнами света вышло косматое чудище, уставилось на боярина, присело и паскудно захохотало.

— Тьфу, пропасть! — обозлился Твердята. — Сгинь, нечисть поганая!

Чудище услышало и осерчало. Перестало хохотать, облизнуло жадное рыло и придвинулось ближе, и боярину померещилось в его морде нечто знакомое. Он напряг память, зная: стоит вспомнить и назвать имя, брезжущее совсем рядом, возле самого края, — и морок рассеется, пропадет. Потому что в имени — власть.

…Но точно ледком затянуло память боярина, доднесь остававшуюся ясной и светлой всегда, на самом хмельном, разгульном пиру. Чудище подошло уже совсем без опаски, смрадно дохнуло в лицо, примерилось к горлу… Боярин рванулся, пытаясь проснуться. Это помогло: нелюдь распался дымными клочьями и растаял, и на его месте возникла старая ведьма. Новогородский рассвет переливался в ее седине бликами далеких костров: «Волок! Попомни, боярин! Волока бойся!..»

Ее взгляд был как уголь, упавший на голую кожу, и Твердята, вздрогнув, очнулся.

Небо было совсем черно, да и костры не успели по-настоящему прогореть. Не так много, похоже, минуло времени. Пенькова ватага — своя малая дружина и мореходы датского княжича — словно громом разбитые никли к земле. А между ними хозяйски похаживали какие-то люди. Чужие, страшные люди. Нисколько не лучше чудовища, только что тянущегося к шее Твердяты. Один из них мельком обернулся к боярину, и тот увидел: у ночных вурдалаков НЕ БЫЛО ЛИЦ. На Твердяту глядела кожаная личина с зубастым оскаленным ртом и весело прищуренными глазами.

Безликие хозяйски разгуливали по становищу и……не спеша, деловито и хладнокровно резали всех подряд…

Твердислав успел понять, откуда взялся жуткий смрад из пасти привидевшегося чудовища. Так пахнет человеческая кровь, пролившаяся в костер.

Через всю поляну он увидел одного из дозорных, который — уже, по сути, убитый — еще приподнимался, ладонями зажимал распоротое горло и хотел что-то кричать. Твердята больше почувствовал, чем услышал его:

— Беда, братие!.. Боронись!..

Невозможно было позволить доброму воину умереть с мыслью, что его отчаянный последний призыв так и остался никем не услышанным. Твердислав потянулся к мечу и начал вставать. Собственное тело едва его слушалось. Оно спало, побежденное могучим зельем, вмешанным в лакомое вино, и никак не могло пробудиться. Твердята застонал, в кровь закусил губу, и руки, подстегнутые болью, перестали виснуть как плети, вытащили из ножен клинок.

Вурдалаки заметили его движение. Сразу двое устремились к боярину с разных сторон, молча, словно волки, травящие лося. Пенек выбрал одного из двоих и шагнул навстречу, замахиваясь мечом. Громко сказано — замахиваясь!.. Безмерная усталость подгибала колени, отнимала сосредоточение, родной меч перестал быть разумным живым продолжением его рук, его воли…

И тут пасть бы Твердяте безо всякой чести, зарезанному, как беспомощная овца, — выручило несчастье. Попался под ноги корень, и ноги не уследили, не успели перескочить. А может дерево само выпростало корешок из земли, пожалело боярина?.. Запнулся Твердислав и упал, тем самым нечаянно увернувшись от косого удара, близко пронесшего смерть… Падение и удар о холодную землю помогли телу еще хоть немного освободиться от дремы. И пускай уже не тот был боярин, что лет десять назад, — руки вспомнили и все сделали сами. Твердята перекатился прочь и, катясь, рубанул ворога чуть повыше завязок хорошего кожаного сапожка. Кровь брызнула родником!.. Сапожное голенище, жилы и кость — все как есть прошел добрый клинок, не осрамил друга-хозяина. Все-таки матерого кметя, поседевшего за воинскими науками и трудами, играючи не возьмешь!

Вновь на ноги Твердята вскочил вовсе по-молодому. На миг поблазнилось даже — сейчас проснется ватага и даст отпор вурдалакам, погонит их назад в болотные топи, развеет, как клочья предутреннего тумана…

…Но чужое железо вскользь пришлось боярину в лоб, уязвило, сорвав лоскут кожи, и в глаза потекла кровь. Рана не испугала Твердяту. Лишь трезво вразумила: не встать, не жить новогородской ватаге, не раскидать безликую нечисть. И ему, Твердиславу, уже не вырваться из сдвинувшегося кольца. Не увидеть, как рассветное солнце ласкает знакомые бревна ладожского забрала. И с князем Рюриком не беседовать, не объяснять ему многие выгоды замирения с хоробрым Вадимом… И в Новый Город, ставший за зиму таким же родным, торжественно не возвращаться. Ничего этого уже Твердяте не будет. Ничего.