Становой хребет

Сенечкин, холёный, плечистый мужчина лет сорока пяти, много лет проработал на енисейских частных промыслах. На его мясистом лице неприязненно отсвечивали стальные глаза. Был он высокомерен и речист не в меру.

Приезд Пушнарёва воспринял, как проявление недоверия к себе московских руководителей «центра». Пётр Афанасьевич видел насквозь этого человека, который, с чудовищным вожделением, жаждал власти, мечтал перебраться из глухой провинции в Москву.

Сейчас, приглашённый на партийную конференцию, Пушнарёв вслушивался в дерзновенные речи большевиков, в их необузданную веру в свою правоту и в свои планы. Энергия так и рвалась из каждого слова, каждого замысла.

Всё было на удивление просто и непринуждённо, без заумных фраз и скрытой обманчивости. Они ломили напрямик, отметая мусор сомнений. Пётр Афанасьевич невольно подумал: «Это здесь-то в тайге… а в других менее глухих районах России, что творят такие одержимые кадры?

Трудно представить. Вот против кого мне, на старости лет, надлежит бороться, строить козни — подменять эффективную разведку золота канцелярской рутиной».

Пушнарёв негромко вздохнул. А рядом… Кряхтели, курили и сжимали тяжёлые ладони в кулаки сильные духом люди, полуграмотные, полуголодные, но оделённые лютым желанием достичь своей цели.

Роль, которую предстояло сыграть Пушнарёву среди этих простоватых мужиков, была непростительно бесстыдна. Как поступить в нетипичной ситуации? Пушнарёв с ужасом представил, как его арестуют в случае провала «центра».

Пётр Афанасьевич боязливо оглянулся по сторонам и наткнулся взглядом на угрюмое лицо Горячева, казалось, смотревшего именно на него.

Геолог так задумался, что, когда все разом встали, замешкался и вдруг услышал: — Что, дед, «Интернационал» петь не желаешь? А ну, встань!

Пушнарёв торопливо вскочил. Шатнулись стены от грома сотни глоток. Не зная слов, он мычал срывающимся дискантом и до боли жалел себя…

Парфёнов тоже впервые гудел низким басом эту непривычную песню, тоже не зная слов. Но он воспринимал её, как свою, родную, душевную, словно её про него сложили, про его искорежённую приискательством судьбу.

И он был готов идти в этот последний и решительный бой, дабы не вернулось старое: вшивые казармы и голод, смерти и банды, горе и лишения.

3

Из-за невероятного стечения обстоятельств попала Тоня Гусевская из посёлка Качуг в туманный от мороза Якутск. Её дед по отцу был поляком-политкаторжанином, бабушка — тунгуска, а саму Тоню в метриках записали русской по материнской кержацкой родове.

Три разные национальности сшиблись, и явилось на свет удивительное создание, до обморочи непонятное и совершенное в красоте.

Славянская закваска пересилила смуглость таёжного народа. Толстая коса у Тони отросла золотисто-пепельной, лишь чуть раскосые глаза на молочно-белом лице напоминали о её бабке-охотнице.

От величавых полек, шляхтских кровей, унаследовала она осиную талию. Уже с тринадцати лет Гусевская нагоняла своим видом хмельной туман в головы мужиков и парней.

От ухажёров отбоя не было, и так надоели они девке, что та наловчилась по-кержацки просто дубасить тех, кто приставал нешутейным образом, благо силушкой Бог не обидел.

Качуг расположился на бойком месте на обоих берегах просторной и величавой реки Лены, может, и влияла её могучесть на диковатую Тоньку. Однажды девка повергла в грязь троих пьяных приискателей, хотевших, по разгульности своей, утащить её в лодку и увезти.

В общем, характер у Антошки, так её стали звать с той поры, даже дома, был неуправляемым. Любила до самозабвения лошадей, загоняла в скачках их до мыла на боках, ловила с братанами рыбу, на спор переплывала Лену, косила сено почище мужика, терпеть не могла девок.

И первой записалась в неведомый никому комсомол.

Уполномоченный, прибывший из Иркутска для организации ячейки в Качуге, собрал молодёжь и произнёс зажигательную речь, погрозив кулаком какой-то Контре (девке, должно быть).

Тонька презирала бабьи проказы — пожалела мосластого и худющего паренька и подумала: «Видать, спокинула его та самая Контра-изменчица, дак от горя не может угомониться».

Когда Антошка смело подошла к столу, крытому кумачом, и решительно потребовала записать в этот самый комсомол, приезжий неожиданно обмяк от её вида и вовсе забыл слова. Лупал глазами и что-то мямлил, как паралитик.