Красношейка

— Делай что хочешь, — ответила Ракель, пожав плечами.

— Показать тебе сначала письмо?

Браннхёуг кивнул на стол, где лежал коричневый конверт с печатью российского посольства. В коротком письме посол Владимир Александров извещал Ракель Фёуке, что ей не стоит являться в суд по поводу установления родительских прав на Олега Фёуке-Гусева, поскольку дело отложено на неопределенный срок по причине загруженности судов. Добиться этого было нелегко. Пришлось напомнить Александрову о паре услуг, оказанных тому Браннхёугом. И пообещать еще пару услуг из тех, какие главный советник норвежского МИДа вообще-то едва ли мог себе позволить.

— Я надеюсь на вас, — сказала Ракель. — Можно считать это дело законченным?

Когда рука Браннхёуга дотронулась до ее щеки, Ракель только моргнула, Она была обмякшая, как тряпичная кукла.

Браннхёуг, потирая руку, разглядывал ее.

— Ты неглупа, Ракель, — сказал он. — И я исхожу из того, что ты понимаешь, что это все временно, что еще через полгода дело начнется снова. Новая повестка может прийти когда угодно, стоит мне поднять трубку и набрать номер.

Ракель посмотрела на него, и он наконец увидел в ее мертвых глазах признаки жизни.

— Я думаю, что дождусь извинений, — сказал он.

Ее грудь поднялась и опустилась, губы дрожали, в глазах появились слезы.

— Ну? — потребовал он.

— Извини, — едва слышно сказала она.

— Говори громче.

— Извини.

Браннхёуг улыбнулся.

— Так, так, Ракель. — Он отер с ее щеки слезу. — Уже лучше. Просто учись вести себя со мной. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Понимаешь, Ракель?

Она кивнула.

— Точно?

Она всхлипнула и снова кивнула.

— Хорошо.

Браннхёуг встал и расстегнул ремень.

Ночь выдалась ледяная, и старик залез в спальный мешок. Он лежал на толстой подстилке из елового лапника, но холод от земли пронизывал тело. Ноги окоченели, и время от времени ему приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не онемело и тело.

Во всех окнах дома по-прежнему горел свет, но вокруг стало так темно, что старик почти ничего не видел в прицел. Но не так уж все безнадежно. Если хозяин сегодня вернется домой, то вернется в машине, а над воротами развернутого к лесу гаража горит лампа. Хотя свету от нее немного, его вполне хватит.

Старик повернулся на спину. Вокруг было тихо. Когда подъедет машина, он услышит. Только бы не уснуть. От этих приступов он совсем обессилел. Но он не заснет. Раньше он никогда не засыпал в карауле. Никогда. Нахлынула ненависть, и от нее словно стало теплее. Это была особая ненависть, не та, которая постоянно горела в нем низким негаснущим пламенем, выжигая ненужные мысли, чтобы те не заслоняли перспективу. Нет, эта ненависть была иной — она пылала так ярко, что старик испугался, вдруг он не сможет совладать с этим чувством. Он знал, что импульсам поддаваться нельзя, нужно действовать хладнокровно.

Он смотрел на звездное небо между еловых стволов. Было тихо. Так тихо и холодно. Он умрет. Они все умрут. Это хорошая мысль, и он ухватился за нее. Потом его глаза закрылись, и он заснул.

Браннхёуг смотрел на хрустальную люстру под потолком. В хрустале отражался свет неоновой рекламы. Так тихо. Так холодно.

— Теперь можешь идти, — сказал Браннхёуг.

Он не посмотрел на Ракель, только услышал, как она отдернула одеяло, почувствовал, что она встала с кровати. Потом услышал, как она надевает одежду. Ракель не проронила ни слова. Ни когда он принялся за нее, ни когда он приказал ей отвечать ему тем же. Браннхёуг видел ее широко раскрытые черные глаза. Черные от страха. От ненависти. От этого Браннхёугу стало так не по себе, что он не…

Сначала он делал вид, что все в порядке, и ждал, когда придет это ощущение. Думал о своих прошлых женщинах, это всегда помогало. Но ощущение не приходило, и наконец он попросил ее оставить попытки. Браннхёуг не мог больше терпеть такое унижение.

Она подчинялась ему, как робот. Просто выполняла свою часть сделки, ни больше ни меньше. Ничего, до истечения срока давности дела о родительских правах — полгода. Времени у него достаточно. Не стоит нервничать, впереди — другие дни, другие ночи.

Браннхёуг начал все сначала. Ему не стоило так много пить, он уже не чувствовал ни ее, ни свои ласки.

Он приказал Ракели пойти в ванную, сделал им обоим коктейль. Теплая вода, мыльная пена. Браннхёуг долго говорил о том, какая Ракель красивая. Она не сказала ни слова. Так тихо. Так холодно. И вода вскоре стала холодной, Браннхёуг вытер Ракель и снова потащил ее в постель. Он чувствовал ее тело — сухое и съежившееся от холода. Она вздрогнула, Браннхёуг понял, что она начала что-то чувствовать. Наконец-то. Его руки скользили по ее телу все ниже и ниже. Потом он снова увидел ее глаза. Большие, черные, мертвые. Она неподвижно смотрела на какую-то точку в потолке. И снова все было испорчено. Браннхёугу захотелось ударить ее, отвесить ей пощечину, чтобы кожа вспыхнула, чтобы в глаза вернулась жизнь.