Красношейка

— Вы живете один? — спросил Харри на пути в гостиную. Квартира оказалась чистенькой и опрятной, но аккуратно-безликой, каким может быть только жилье мужчины, зацикленного на порядке. Похоже на его собственную квартиру.

— Да. Жена оставила меня после войны.

— Оставила?

— Бросила. Ушла. Уехала.

— Понятно. А дети?

— У меня был сын.

— Был?

Эдвард Мускен остановился и посмотрел на Харри:

— Я выражаюсь неясно, Холе?

Одна его седая бровь поднялась, на высоком чистом лбу появилась глубокая морщина.

— А я такой, — сказал Харри. — Мне все приходится объяснять по десять раз.

— Хорошо. У меня есть сын.

— Спасибо. А чем вы занимались до того, как выйти на пенсию?

— У меня было несколько грузовиков. «Мускен Транспорт». Я продал фирму семь лет назад.

— А дела шли хорошо?

— Вполне. Покупатели не стали менять название.

В гостиной они сели за стол, друг напротив друга. Харри понял, что кофе ему не предложат. Эдвард сидел на диване, скрестив руки на груди, будто желая сказать: «Ничего, переживем».

— Где вы были в ночь на двадцать второе декабря?

Еще по пути сюда Харри решил начать разговор этим вопросом. Разыграть единственный козырь прежде, чем Мускен прозондирует почву и поймет, что других у Харри нет. По крайней мере, посмотреть на его реакцию — может, она что-нибудь и подскажет. Например, есть ли у Мускена что скрывать.

— Меня в чем-то подозревают? — спросил Мускен. На его лице не проявилось ничего, кроме легкого удивления.

— Было бы лучше, если бы вы просто отвечали на вопросы, Мускен.

— Как вам угодно. Я был здесь.

— Как быстро.

— Что вы имеете в виду?

— Вы ответили, даже не задумываясь.

Мускен растянул губы в улыбке, а глаза остались печальными.

— Когда вам стукнет столько, сколько мне, вы будете прекрасно помнить те вечера, в которые вы не сидели дома в одиночестве.

— Синдре Фёуке дал мне список норвежцев, которые проходили с ним обучение в лагере в Зеннхайме. Гюдбранн Юхансен, Халлгрим Дале, вы и сам Фёуке.

— Вы забыли Даниеля Гюдесона.

— Да? А разве он не умер еще до конца войны?

— Умер.

— Так зачем же вы его назвали?

— Потому что он был с нами в Зеннхайме.

— Как я понял со слов Фёуке, в Зеннхайме было больше норвежцев, но только вы четверо пережили войну.

— Верно.

— А почему тогда вы вспомнили именно Гюдесона?

Эдвард Мускен пристально посмотрел на Харри. Потом в потолок.

— Потому что мы были вместе очень долго. Мы думали, он выживет. Да, мы почти верили, что Даниель Гюдесон бессмертен. Он не был обычным человеком.

— Вы слышали, что Халлгрим Дале умер?

Мускен покачал головой.

— Кажется, вас это не слишком удивило?

— Почему это должно было меня удивить? Меня бы сейчас больше удивило, если бы я услышал, что кто-то еще жив.

— А если я скажу вам, что его убили?

— Тогда да, это меняет дело. Зачем вы мне это рассказываете?

— Что вы знаете о Халлгриме Дале?

— Ничего. В последний раз я видел его под Ленинградом. Он получил контузию.

— Вы ехали домой не вместе?

— Я не знаю, как Дале и все остальные добирались назад. Самого меня ранило зимой сорок четвертого, когда в окоп попала граната с русского истребителя.

— С истребителя? Самолета?

Мускен криво улыбнулся и кивнул.

— Когда я очнулся в лазарете, мы уже полным ходом отступали. В конце лета сорок четвертого я оказался в лазарете «Синсен» в Осло. Потом я узнал о капитуляции.

— Значит, после ранения вы не видели остальных?

— Только Синдре. Через три года после войны.

— Когда вы вышли на свободу?

— Да. Мы случайно встретились в ресторане.

— Как вы относитесь к тому, что он тогда дезертировал?

Мускен пожал плечами:

— Ну, у него были свои причины. Во всяком случае, он перешел на ту сторону, когда исход всей заварушки еще не был ясен. Не то что большинство норвежцев.

— Что вы имеете в виду?

— В войну у нас ходила пословица: «Кто выбирает не спеша, выбирает правильно». Конечно, в начале сорок третьего на нашем участке фронта приходилось отступать, но мы не знали, насколько плохо общее положение. Поэтому никто не вправе называть Синдре «флюгером». Не то что других — те всю войну свою задницу берегли по тылам, а как войне конец, так позаписывались в Сопротивление. Мы называли их, как мормонов, — «святые последних дней». Некоторые из них сегодня с удовольствием разглагольствуют о героическом вкладе норвежцев в правое дело.