Уйди скорей и не спеши обратно

– Нет. Было послание о мерах предосторожности, которые защитят от беды. Угадайте каких.

– Четверки?

– Так точно. Вы, мол, уже большие, можете и сами у себя на двери малевать.

– Сеятель так занят убийствами, что ему уже и рисовать некогда? Решил уступить свои полномочия?

– Нет, – сказал Адамберг, вставая и надевая куртку. – Он хочет нас запутать. Вообразите, что хотя бы десятая часть парижан послушается и захочет защитить свои квартиры четверками. Да мы же с ног собьемся, пытаясь отличить настоящие четверки от фальшивых! А нарисовать их проще простого, газеты потрудились напечатать их покрупнее, надо только аккуратно скопировать.

– Графолог с этим быстро справится.

Адамберг покачал головой:

– Нет, Данглар, быстро не получится, если придется различать пять тысяч четверок, нарисованных пятью тысячами рук. А их наверняка будет больше. Совета послушаются многие. Сколько будет восемнадцать процентов от двух миллионов?

– А кто эти восемнадцать процентов?

– Это легковерные, пугливые и суеверные люди. Те, кто боится затмений, наступления нового тысячелетия, всяческих предсказаний и конца света. По крайней мере, столько людей признаются в своих страхах во время опросов. Так сколько получается, Данглар?

– Триста шестьдесят тысяч.

– Ну что ж, примерно столько их и будет. Если в дело вмешается страх, нас просто захлестнет. А если мы не сможем распознать настоящие четверки, нам не удастся вычислить настоящие нетронутые двери. И мы не сможем никого защитить. А сеятель будет разгуливать на свободе, не боясь, что у каждой двери его будет ждать полиция. Он даже сможет рисовать средь бела дня, и коды подбирать не придется. Нельзя же помешать тысяче людей размалевывать собственные двери. Понимаете, Данглар, зачем ему это нужно? Он манипулирует толпой, потому что ему это на руку, ему это необходимо, чтобы избавиться от полиции. Он весьма прозорлив, Данглар, прозорлив и расчетлив.

– Прозорлив? Его никто не заставлял рисовать эти дурацкие четверки. И никто не просил указывать на жертвы. В свою же ловушку и попался.

– Он хочет внушить нам, что мы имеем дело с чумой.

– Мог бы просто нарисовать красный крест, уже потом.

– Да, но он насылает чуму выборочно, а не на всех сразу. Он выбирает жертвы и по-своему старается защитить тех, кто живет рядом. В этом тоже есть свой расчет, это разумно.

– Разумно с его точки зрения. Он мог убивать, не приплетая никаких историй о давно всеми забытой чуме.

– Он не хочет убивать сам. Он хочет, чтобы его жертвы были убиты. Хочет быть посредником, который управляет проклятием. В его понимании это огромная разница. Это освобождает его от ответственности.

– Господи, но почему чума? Это же просто смех! Откуда взялся этот парень? Из какой эпохи? Из какого склепа он выполз?

– Когда мы поймем это, Данглар, мы поймаем его, я уже говорил. Смешно, вы правы. Но старушку чуму не стоит недооценивать. У нее еще есть силы, и она будоражит уже куда больше народу, чем следовало бы. Может, она и смешна своими лохмотьями, да только никто не смеется. Потому что она смешная, но страшная.

По дороге на авеню Сюффран Адамберг позвонил из машины энтомологу, чтобы отправить его с морской свинкой на улицу Тампль, где жила убитая девушка. Nosopsyllus fasciatus были обнаружены в квартирах Жана Виара и Франсуа Клерка, четырнадцать у первого и девять у второго, а также несколько штук в свертках одежды, которые убийца бросал рядом с телом. Все блохи оказались здоровы. Все были доставлены в большом конверте цвета слоновой кости, разрезанного ножом. Затем Адамберг позвонил в агентство «Франс Пресс». Пусть объявят, чтобы тот, кто получит такой конверт, немедленно сообщил в полицию. Конверт надо показать в дневных новостях.

Адамберг с грустью осмотрел обнаженную девушку с обезображенным от удушья лицом. Тело почти полностью было выпачкано углем и копотью грузовика. Рядом сиротливо лежал небольшой сверток одежды. Улицу перекрыли, чтобы не пускать любопытных, но сотне зевак все же удалось просочиться к месту происшествия. Сохранить все в тайне никак не получится. Адамберг с досадой сунул кулаки в карманы. Проницательность покинула его. Он перестал понимать убийцу, не мог почувствовать и постичь его логику. А вот сеятелю, напротив, все прекрасно удавалось – он трубил о себе на площади, манипулировал прессой, убивал, где хотел и когда хотел, невзирая на полицейских, окруживших его со всех сторон. Адамберг не смог помешать четырем смертям, хотя предчувствие проснулось в нем гораздо раньше. А, кстати, когда? А тогда, когда к нему во второй раз явилась Мариза, перепуганная мать семейства. Он хорошо помнил, когда в нем зародились первые подозрения. Но совсем позабыл, когда именно потерял нить, когда его захлестнул поток событий и он почувствовал себя беспомощным.