Реквием

– Можно я с вами? – робко спросила Лариса.

– Конечно, – удивилась Настя. – И не нужно спрашивать. Кстати, почему на "вы"? Я кажусь тебе древней старухой?

– Извини. – Улыбка у Ларисы была изумительная. – Просто мы впервые встретились, и я боялась, что ты обидишься, если я буду "тыкать".

Они уселись за кухонный стол лицом друг к другу.

– Ты не куришь? – поинтересовалась Настя.

– Нет, – Лариса снова улыбнулась. – У нас на курсе почти все девочки курят, а я пока держусь.

– Принципиально?

– Не знаю. Просто не курю. Не хочется.

– А глаза почему грустные? Устала с дороги? Лариса помолчала, задумчиво вычерчивая чайной ложечкой узоры на поверхности стола.

– Вы совсем другие, – наконец сказала она.

– Кто это мы? Вы, москвичи. У вас жизнь другая. И сами вы другие.

– И какая же у нас жизнь?

– Яркая, громкая, интересная. И страшная. Я бы не смогла здесь жить. Знаешь, я никогда не была в Москве, только по телевизору ее видела, ну в книжках еще читала, рассказы слышала. И мне всегда казалось, что жить в Москве – это самое большое счастье. Кому удалось – тому повезло, а все остальные должны к этому стремиться. Магазины, рестораны, широкие улицы, машины заграничные – как в кино про Европу.

– Верно, – согласилась Настя. – Тогда почему тебе страшно?

– Вы чужие. Вы все чужие друг другу. И неправильные.

– В чем?

– Во всем. Суетливые, суматошные, деловые, озабоченные. А главного рядом с собой не видите.

Насте стало интересно. Надо же, она и не подозревала, какая у нее племянница.

– И что же главное? Что мы должны увидеть?

– Себя, наверное, – Лариса снова улыбнулась, – и других людей рядом с собой. Ты знаешь, например, что у дяди Лени и тети Нади сосед – наркоман?

– Нет, – удивленно протянула Настя. – В первый раз слышу, они мне ничего не говорили.

– Правильно, не говорили, потому что сами не знали.

– Тогда откуда тебе это известно?

– Я видела его, – просто сказала Лариса. – Он выходил из квартиры, и я на него посмотрела. Если бы твои родители хоть раз внимательно посмотрели на него, они бы тоже увидели. Я вообще не понимаю, как вы можете так спокойно жить. Пока мы добирались с вокзала, я смотрела на прохожих, ведь каждый пятый из них наколотый, если не больше. Потом еще дядя Леня водил нас с Юркой по Москве, я тоже внимательно смотрела на людей. Я знаю, как выглядят те, кто колет героин, и, когда я иду по вашему городу, мне становится страшно. Неужели вы не понимаете, что происходит? Или вот еще. Пока мы шли от платформы к площади, где дядя Леня оставил машину, и потом в метро, когда гуляли, я видела много нищих. Они просили милостыню. Калеки, инвалиды, старики. Я хотела подать одному, но дядя Леня мне запретил, а потом, в машине уже, объяснил, что из всех московских нищих только, может быть, полпроцента настоящие, а остальные организованы в бригады и превратили попрошайничество в бизнес. И никакие они не калеки, все их шрамы на лицах нарисованные, а припадки, которыми они якобы страдают, не более чем актерская игра. Конечно, среди них есть настоящие безногие или безрукие, но все равно они работают на организацию, а не просят милостыню на хлебушек лично для себя. В общем, с голоду они не умирают. Я сначала не поверила, но дядя Леня сказал, что это правда, потому что он сам милиционер и знает точно. Настя, ну в какой нормальной голове это может уложиться? Ведь люди им подают, значит, они им верят, а эти профессиональные попрошайки, выходит, наживаются на чужом добросердечии, на способности людей сочувствовать и жалеть ближнего. В маленьком городе это невозможно. Там ТАК никогда не обманут.

– Может быть, – согласилась Настя, – но вовсе не потому, что в маленьком городе народ честнее и порядочнее. Просто в маленьком городе все друг друга знают по крайней мере в лицо, и человеку трудно прикидываться нищим калекой, не опасаясь, что его узнают соседи или знакомые, которым прекрасно известно, какой он на самом деле. Зато в Москве, где каждый день находится миллионов тринадцать-пятнадцать человек, вероятность встретить знакомого достаточно низка. Это вопрос не морали, Ларочка, а математики.

Лариса снова умолкла, на этот раз вырисовываемые ею узоры были сложнее и затейливее.

– Мне не нужно было приезжать сюда, – сказала она удрученно.

– Да почему же? Что плохого в том, что ты приехала?

– Понимаешь, у меня была надежда. Пусть глупая, пусть детская, но надежда на то, что есть место, где все хорошо. Просто отлично. Ведь какая у нас в городе жизнь? Работы нет, все, кто может, копаются на своих огородах, чтобы как-то прожить. В магазинах, конечно, есть все, что нужно, даже импортное, но ведь нет денег, чтобы это купить, потому что почти всему городу не платят зарплату. Город существует вокруг завода, больше половины жителей на этом заводе работает, поэтому, когда заводу нечем платить зарплату, все население это чувствует на своем кармане. А раз нет доходов, то нет и налогов, город содержать не на что, учителя без зарплаты, врачи без зарплаты, улицы жуткие – ты бы их видела, Настя! Летом без резиновых сапог не пройдешь, даже босоножки надеть некуда, а ведь люди хотят быть красивыми. Нищета эта проклятая всех заела, дома ветшают, люди стали угрюмые и злые. Но я всегда знала, что есть Москва, есть место, где для всех найдется работа, прекрасный большой город, чистый и красивый. И если мне станет совсем невмоготу в моем провинциальном уголке, я рвану сюда, к тете Наде и дяде Лене, они приютят меня на первое время, я сумею быстро найти работу и встать на ноги. Это была надежда, единственная моя надежда, и она меня поддерживала. Она помогала мне терпеть, понимаешь? Может быть, я никогда бы и не решилась ехать в Москву, может, так до самой смерти и прокуковала бы в своей деревне, но человеку ведь нужна надежда, он не может без нее жить. А теперь я увидела Москву своими глазами и поняла, что никакой надежды у меня нет. Я просто не смогу здесь существовать.