Седьмая жертва

Про таких, как я, учителя говорили: твердый «хорошист». Это уже теперь я понимаю, что они меня за мое кошатничество уважали и потому троек не ставили. И не только ведь уважали, но и пользовались вовсю, когда летом на каникулы разъезжались. Мы-то с мамулькой почти никогда никуда не ездили, а если и случалось, так поодиночке, то она на недельку в деревню к родне смотается, меня на попечение соседки оставит, то я туда съезжу. Вместе-то никак не получалось, на кого ж пушистых наших оставить?

Папаня моими успехами в школе остался не то чтобы доволен, а, как говорят, удовлетворен. Кивал с серьезной рожей, когда я ему про кошек рассказывал, а когда я увлекся малость и начал толкать про кошачьи особенности, которые я сам для себя вывел и которые ни в одной прочитанной мною книжке не описаны, в его глазах даже что-то вроде одобрения мелькнуло.

У меня тогда мысль закралась… Дурацкая, конечно, детская совсем. Я подумал, может, он тоже кошек любит и даст денег на приют, он же богатый.

Воодушевился я, одним словом, и давай ему расписывать свои мечты. Он покивал-покивал и вышел из моей комнаты, снова с мамулькой принялся базар разводить. Я хотел было подслушать, но тут лапушки мои сигналы стали подавать: восемь часов, кушать давай. Плюнул я на их разговор и пошел корм раздавать, подумал, что мамулька мне все равно расскажет, если что-то интересное. А если не расскажет, то, значит, это никакого значения не имеет.

Я мамульке всегда доверял, говорю же, она моей лучшей подружкой была, никогда не обманывала.

Покормил я своих пушистиков, стал вычесывать всех по очереди, в аккурат за этим занятием меня папашка и застал. Посмотрел на меня эдак непонятно и говорит:

– Вот что, Александр.

Александр – это я, понятное дело. Правда, меня все почему-то Санекой звали, даже мамулька. Санека то, Санека это. Я привык, мне нравилось, было в этом имени что-то необычное. Не Саша, не Шурик и даже не Саня, а Санека. Но папашка этого, разумеется, знать не мог, поэтому обратился ко мне строго официально.

– Вот что, Александр. Я полагаю, тебе нужно перевестись в другую школу.

– Зачем? – удивился я. – Мне и в этой хорошо.

– Тебе нужно учиться в школе с биологическим уклоном. Ты же хочешь профессионально заниматься зоологией, значит, нужно учиться.

– Не хочу я зоологией! – возмутился я. – Я кошками хочу заниматься.

Только кошками, и больше никем. А по зоологии надо всех животных изучать.

Мне другие животные неинтересны. Я кошек люблю, а не верблюдов никаких и не слонов.

– Ты не понимаешь. – Папашка заговорил мягче. – Никто не заставляет тебя любить верблюдов и слонов. Кошки так кошки. Но все нужно делать как следует, на «пять с плюсом», а не халтурно. Ты думаешь, если кошка – домашнее животное, то для работы с ней специальные знания не нужны?

Вообще-то именно так я и думал, но ничего такого брякнуть не успел.

– Ошибаешься, – продолжал он. – Любой живой организм, даже обычный клоп или таракан, – очень сложная система, и, чтобы с ним работать, надо долго и тщательно его изучать. Чтобы понять, что и как происходит в этом организме, нужно хорошо знать химию, физику, биологию. Даже математику, если ты хочешь заниматься лекарствами и лечить животных. Более того, есть специальная наука зоопсихология, она изучает особенности поведения животных, и ее тоже нужно хорошо знать, иначе ты не сможешь с ними ладить и понимать их повадки. Нужно изучать генетику, чтобы заниматься скрещиванием и выведением пород. Ничему этому ты в своей обычной школе не научишься.

Вдалбливал он мне долго, но я все никак не мог взять в толк: зачем? Зачем мне все это знать? Я и без всех этих заумей прекрасно с кошками общаюсь. Она только мурлыкать начнет, а я уже знаю, что она хочет сказать. У меня слух хороший, я все тонкости кошачьего мурлыканья и мяуканья различаю, и никаких проблем. А уж как я наблатыкался таблетки им давать – так меня во все дома зовут, где кошки болеют. Никто ловчее меня этого сделать не может, у всех кошки вырываются, кусаются, царапаются и визжат, таблетка-то горькая, да и страшно им, маленьким. А я в полторы секунды ее одним щелчком в глотку забрасываю, кошечка даже понять не успевает, зачем ей пасть раскрыли, и никакого горького вкуса не чувствует. Ну и все. А он про школу какую-то мне талдычит! Да в гробу я ее видал, школу эту.

Но спорить вслух не стал, характер не тот. Вернее, был не тот. Сейчас-то я с папашей разговариваю на своем языке, а тогда еще мелкий был, спорить не умел. Я ж говорю, в бесконфликтной обстановке рос. Смотрел только на папаню затравленно и молчал. А он тираду свою выдал и ушел. Напоследок одну из кошечек моих погладил и сказал: