Подарок

— И ради чего это все было? Ради повышения? Увеличения жалованья, которое тебе не так уж и нужно? Или увеличения количества рабочих часов, что нереально и выше человеческих возможностей? Когда же ты остановишься? Когда решишь, что с тебя хватит? Когда прекратишь карабкаться вверх, а, Лу? Помнишь, как на прошлой неделе ты сказал, что работу ты можешь потерять, в отличие от семьи, которая никуда не денется, не может тебя уволить? Но мне кажется, что сейчас ты подошел к рубежу, когда жизнь способна доказать тебе и обратное.

— Рут… — Он зажмурился, готовый сигануть вниз с балкона, если она скажет, что бросает его. — Пожалуйста, не бросай меня.

— Я не о себе говорю, Лу, а о них.

Он обернулся и увидел, как его родные присоединились к цепочке танцующих — они шли по залу, через каждые несколько шагов вскидывая то одну, то другую ногу.

— Завтра я пойду на яхте с Квентином. Буду участвовать с ним в гонках. — И он покосился, ожидая похвалы.

— Но, по-моему, Гейб вызвался это сделать? — недоуменно проговорила Рут. — Только что в моем присутствии он предложил Квентину свои услуги. И Квентин принял его предложение.

Кровь бросилась в лицо Лу, он покраснел от гнева.

— Нет, уж конечно это сделаю я. — Уж тут-то он постарается!

— Серьезно? И когда ты собираешься это сделать? До того, как пойдешь на каток со мной и детьми, или после? — И она ушла, оставив его в одиночестве проклинать свое неосторожное обещание Люси и свою забывчивость.

Когда Рут открыла дверь на балкон, музыка смолкла, уступив место порывам холодного ветра. Сейчас дверь опять закрылась, и он ощутил за спиной чье-то присутствие. Значит, она не ушла в зал. Она не оставила его.

— Мне очень жаль, что так у меня получилось. Мне хочется все исправить, — устало сказал он. — Я измучился и хочу все исправить. Хочу, чтоб все знали, как я сожалею и как раскаиваюсь. Я сделаю все что угодно, чтобы они это поняли и поверили мне. Прошу тебя, пожалуйста, помоги мне все исправить, — опять повторил он.

Если б Лу обернулся, он тотчас бы увидел, что жена ушла — покинула его, чтоб в укромном уголке выплакаться всласть, оплакать человека, который всего лишь несколькими часами раньше уверял ее в их спальне, что он изменился и что отныне все пойдет по-другому, увидел бы, что, оказывается, когда жена кинулась от него прочь, ее место заступил Гейб, и это к нему обращал Лу на балконе свои признания. Гейб знал, как устал Лу Сафферн, — ведь сколько лет он торопил часы и минуты, торопил мгновения. Мчался без остановки, не замечая жизни вокруг. Внешность, поступки, чувства окружающих давно не имели для него никакого значения. Он и не видел их вовсе. Поначалу им двигала страсть, но, устремившись к своей мечте, он забыл о ней. Он мчался вперед так быстро, что не позволял себе даже передохнуть, его душа не поспевала за ним, не попадала в ритм этого движения.

Но сейчас, дыша холодным декабрьским воздухом, подняв глаза и подставив лицо ветру, когда он почувствовал с благодарностью прикосновение к коже холодных дождевых капель, он понял, что душа наконец-то догнала, настигла его.

Он это почувствовал.

25

Лучший из дней

Наутро после семидесятого дня рождения отца, в девять часов, Лу Сафферн сидел у себя в заднем дворике и, запрокинув голову и закрыв глаза, подставлял лицо утреннему солнцу. Он перелез через изгородь, отделявшую два акра возделанной земли с дорожками, усыпанными галькой, с клумбами и растениями в больших горшках в качестве вех и ориентиров от земли необработанной, не знавшей прикосновения человеческих рук. Там и сям виднелись желтые пятна утесника, как будто кто-то в Далки, играя в пейнтбол, обстрелял северную сторону мыса. Дом Лу и Рут стоял на вершине холма, а их задний двор находился на северном склоне с широким видом на Хоут внизу, бухту и дальше, до самого Ирландского Ока. Нередко вдали можно было даже различить Сноудон и Национальный парк Уэллса в 138 километрах от них. А в этот ясный день Лу Сафферн как раз и глядел в ту сторону.

Лу сидел на камне, дыша свежим воздухом. Из заложенного носа текло, щеки застыли от холода, уши кусал ветер. Пальцы стали лилово-синими, словно их прищемили. Погода тяжелая для организма, но идеальная для хождения на яхте. В отличие от аккуратного, ухоженного садика Лу и таких же садиков по соседству, утесник рос как бог на душу положит, что казалось даже лучше и живописнее, — так растет второй ребенок в семье, ребенок, которому дают больше воли, не сковывая правилами и запретами. Утесник карабкался по склону, захватывая все вокруг властно и неудержимо. Ландшафт был холмистым и неровным, возвышенные участки совершенно непредсказуемо чередовались с впадинами и ямами, грозя опасностью путникам. Пейзаж казался мирным, но таил в себе неожиданности — так озорник с последней парты тихо ждет щелчка запрятанного им в классе капкана. Несмотря на таинственную дикость холмов и сутолоку рыбацкой деревушки, жизнь в самом Хоуте дышала спокойствием и уютной патриархальностью — спокойствием веяло от маяков, освещавших жителям путь к причалам, спокойствием веяло от незыблемых скал, высившихся подобно строю спартанских воинов, вздымающих мускулистую грудь и раздувающих ноздри в ожидании схватки с силами природы. Посредником между морем и сушей служил пирс, усердно тасовавший людей, направлявшихся туда-сюда, на фоне башни Мартелло, стоявшей в отдалении одиноким часовым, солдатом-ветераном, не желающим покидать свой пост, хотя война давно уже завершилась. Несмотря на вечные набеги ветров на берег, городок держался стойко и не сдавался.