Битва веков

Обреченный

Андрей толком и не запомнил, как провел месяц в выделенном царем уделе из завоеванных земель. Варя, дважды пережившая его смерть: сначала при объезде ближних земель с известием о близости татар, а потом при подрыве пороха на дальнем броде, который в Рязани приняли за жест отчаяния, — совершенно обезумела и не желала отходить от любимого ни на шаг. Путь в земли, что Андрей отвел ее сыну, женщину успокоил мало. Она пребывала в уверенности, что больше с князем уже не увидится, и пила его любовь, как алкоголик — хлебное вино: без ограничений, без памяти, без оглядки на окружающих.

Наверное, она не сумела бы расстаться с любимым вообще — если бы не всемогущий материнский инстинкт. Варя знала, что отведенный сыну удел — это хороший шанс обоим сыновьям выйти из люда «черного» в люд «служилый». Причем — в боярское сословие. И ради этого она собой пожертвовать смогла. Когда через месяц после их приезда у причала остановился купеческий струг, который шел вниз по течению с грузом меда для московского торга, она смиренно позволила князю договориться с корабельщиками и взойти на борт. Это было совсем не трудно — из десяти холопов, что выехали из имения зимой, у князя Сакульского осталось только двое бойцов. Пахома Зверев, пусть и с большим трудом, уговорил сделать для младшего Андрея то же, что когда-то дядька совершил для него: научить искусству владения оружием. Карасик остался для излечения — после тяжелой раны он все еще хромал — и для общей поддержки. Наместнице в первое время наверняка пригодится лишний умелый и преданный воин. Опять же — будет кого к князю послать, коли случится надобность весточку передать.

А в целом, если бы у Зверева спросили, чем он занимался в своем южном уделе — он вряд ли смог бы дать внятный разумный ответ. В памяти всплыли бы лишь горячие поцелуи и бурные ночи любви… О которых посторонним лучше не знать.

По относительно узкой и извилистой Свияге струг спускался только днем — в темноте корабельщики опасались наскочить на берег. Но когда кораблик выскочил на широкую Волгу, то плыли уже круглые сутки. Впрочем, все равно намного медленнее. Как-никак, против течения пробивались. За бортом убаюкивающе журчала вода, день сменялся новым днем, а неделя — неделей. С Волги струг свернул на Оку, миновал Муром, Касимов, Рязань, Коломну. Фактически они шли по южной границе русского государства и Дикого поля. Это Волга далеко по обоим берегам обрела русскую душу. Здесь же все еще немало зависело от крымских разбойников. Тихо сидят — можно жить-поживать и добра наживать. Но только чуть расслабься, зазевайся — вмиг в татарском аркане окажешься. И поволокут тебя, ровно скотину бессловесную, в вечное рабство, в дальние края.

И мысли князя как человека государева все сильнее и сильнее направлялись к этой напасти: как избавить от нее южное порубежье? Как остановить кровопролитие еще до того, как случится предсказанное Лютобором польско-османское нашествие, что истребит само русское имя на всей обширной древнерусской равнине?

В Коломне корабельщики сговорились с артелью бурлаков и вверх по Москве-реке поползли уже на веревке. Это были последние пять дней пути — и князь Сакульский наконец-то сошел на берег прямо у стен Кремля. До ворот своего подворья он дошел, понятное дело, на «своих двоих» — за что и был облит горькими слезами, едва вошел в калитку. Княгиня была на дворе и, увидев мужа, кинулась к нему с такими плачами, словно мужа привезли покойником:

— Милый мой, сердешный! Ой, живой ли вернулся, целый ли?! Ой, страдалец мой долгожданный, ой, родной! Как же ты измучился, как же натерпелся!

— Ты чего, Полюша, счастье мое? — обнял жену. — Ровно мученика с Голгофы принимаешь! Все хорошо, милая. Ничего страшного не случилось. Скорее наоборот. Весьма удачно я на южное порубежье съездил, с хорошей добычей возвернулся.

— Утешаешь только, — всхлипнула Полина. — Какое там «удачно», коли вернулся пеший, голодный и с двумя холопами из десяти ушедших! Сказывали люди, на броде рязанском тебя чуть не в клочья татары порвали и затоптали совсем до полусмерти, насилу отбился, голый и босый остался, кулаками последних басурман побивал. А Басманов Алексей, что всю осаду в покое и сытости за стенами рязанскими просидел, так тот в награду от государя рубль золотой получил!

— Тоже мне награда, — рассмеялся Зверев. — Я ему токмо коней, отплывая, на полста рублей продал, да еще и луков, и сабель, и прочего добра татарского, что на басурманах собрал. Это ему, бедолаге, окромя рубля, ничего не досталось.