Пентаграмма

— Это вы! Заходите-заходите! Можете не переобуваться. Ну и жара, правда?

Она повела Беату по коридору.

— Не стоит волноваться, фрекен Сивертсен. Кажется, скоро мы поймаем преступника, — успокоила она Олауг, шагая вслед за ней.

— Давайте не будем о ваших делах, раз уж пришли ко мне в гости, — рассмеялась Олауг Сивертсен, но тут же испуганно зажала рот рукой. — Ой, да что это я! Ведь сейчас, может быть, этот человек совершает преступление…

Когда они вошли в гостиную, напольные часы вздрогнули от их шагов.

— Чаю, милая?

— С удовольствием.

— Мне можно пойти на кухню одной?

— Конечно, но если для вас необременительна моя компания…

— Ну пошли, пошли.

Казалось, кухню не трогали со времен войны, разве что плита и холодильник были новые. Пока Олауг ставила чайник, Беата нашла себе табуретку.

— Приятно здесь пахнет, — сказала Беата.

— Думаете?

— Да. Мне нравится такой кухонный запах. Я вообще кухни больше люблю, чем гостиные.

— Правда? — Олауг Сивертсен склонила голову набок. — Значит, в этом мы с тобой похожи: я тоже «кухонный» человек.

Беата улыбнулась:

— В гостиной человек старается выглядеть таким, каким хочет себе казаться, а на кухне расслабляешься и словно понимаешь, что нужно быть самим собой. И на «ты» сразу хочется перейти, верно?

— Да, я тоже это замечала.

Женщины рассмеялись.

— Знаешь что? — сказала Олауг. — Я рада, что они прислали именно тебя. Ты мне нравишься. И не надо краснеть, милая, я всего лишь одинокая старуха. Румянец для кавалеров прибереги. Или ты у нас замужем? Нет? Ну да это горе поправимое.

— А у тебя был муж? — спросила Беата.

— У меня? — Олауг рассмеялась и поставила на стол чашки. — Нет, я была такая молоденькая, когда родился Свен, что никакой надежды не было.

— Неужели никакой?

— Ну, какая-то была, наверное. Хотя в те времена такая женщина ценилась не слишком высоко, и предложения если и делали, то мужчины, которые больше никому не нужны. Трудно было, как говорили, «подыскать себе пару».

— Все потому, что ты мать-одиночка?

— Потому что отец у Свена — немец, милая.

Чайник на плите тихонько присвистнул.

— Тогда понимаю, — сказала Беата. — Ему, наверное, тяжело было в детстве?

Чайник засвистел громче, но Олауг смотрела прямо перед собой, словно не слышала.

— Ты себе даже не представляешь, насколько тяжело. Я до сих пор плачу, когда вспоминаю. Бедный мальчик, — вздохнула она.

— Чайник…

— Смотри-ка. Вот, уже маразм.

Олауг сняла чайник и заварила чай.

— А сейчас чем он занимается? — Беата взглянула на часы: без четверти пять.

— Импортом разных товаров из бывших стран соцлагеря. — Олауг улыбнулась. — Не знаю, какой доход это ему приносит, но слово мне уж больно нравится — «импорт». Глупость, да? А мне нравится.

— Ну, значит, все у него сложилось хорошо, несмотря на тяжелое детство.

— Это да, но не сразу. И у вас в архивах он есть.

— У нас там многие есть. С кем не бывает!

— Но когда он переехал в Берлин, словно случилось что-то. Уж не знаю что. Свен никогда не любил рассказывать, чем занимается. Все держал в таком секрете! Я думаю, он разыскивал отца и разыскал. Это сильно повлияло на его самооценку. Эрнст Швабе был незаурядным человеком. — Олауг вздохнула. — Но я могу и ошибаться. Так или иначе, Свен изменился.

— Каким образом?

— Спокойней стал. Раньше он целыми днями будто охотился.

— За чем?

— За всем: деньгами, острыми ощущениями, женщинами. Знаешь, он похож на отца. Неисправимый романтик и сердцеед. Ему — Свену — нравятся молоденькие женщины. И он им тоже. Подозреваю, что он, наконец, нашел себе одну, особенную. По телефону он говорил, что у него для меня новости. Радостный такой был.

— Что за новости? Не сказал?

— Сказал, что пока не будет говорить, скоро приедет сам.

— На виллу Валле?

— Да, сегодня вечером. Ему сначала нужно на встречу. Переночует в Осло, а потом обратно уедет.

— В Берлин?

— Нет-нет. В Берлине он давно уже не живет. Он сейчас в Чехии. В Богемии, как я люблю ее называть. Это я рисуюсь. Бывала там?

— Э-э-э… в Богемии?

— В Праге.

Мариус Веланн сидел в четыреста шестой комнате и из окна смотрел на девушку, которая расстилала полотенце на лужайке перед общежитием. Она была похожа на ту, из триста третьей, которую он со зла стал называть Ширли — она напоминала Ширли Мэнсон, солистку группы «Гарбидж». Но нет, не она. Солнце над Осло-фьордом скрыли облака. Наконец-то в городе тепло, а на неделе обещали сильную жару. Лето в Осло. Мариус Веланн так этого ждал. Куда лучше, чем родной Бё-фьорд, где его дожидался полярный день и подработка на автозаправке, мамины пирожки и бесконечные папины вопросы о том, зачем он поступил на журналистику в Осло, если он прирожденный инженер-строитель и мог бы учиться в Тронхейме, в Норвежском университете науки и техники. А еще однообразные субботы в местном клубе, где полно пьяных соседей и одноклассников, которым не удалось вылезти из своей глуши и которые теперь вопят, что те, кто уехал, — предатели. На танцах — музыканты, которые называют себя «блюз-бэндом», а сами не в силах отличить «Криденс» от «Ленерд Скинерд».