Мятеж обреченных

Рукавом куртки Юнни вытер выступившую в углу глаза слезу. Встряхнув головой, он посмотрел на часы. Часовая стрелка приближалась к десятичасовой отметке. В части уже закончился завтрак и прошел утренний развод. Разведрота сейчас скорее всего занимается прочесыванием местности вокруг части, пытаясь отыскать пропавшего рядового Юнни. Если до обеда им это не удастся, то во второй половине дня к ним присоединятся и другие подразделения «кейзи», снятые с занятий и выполнения хозяйственных работ. Естественно, тот факт, что один из бойцов самовольно покинул место службы, негативно отразится как на всем танковом батальоне «Кейзи», так и на репутации его командира. Поэтому полковник Бизард будет до последнего тянуть с передачей сообщения о данном происшествии в местное Управление внутренней стражи. Но если предпринятые собственными силами поиски все же не увенчаются успе– хом, он будет вынужден сделать официальное заявление об исчезновении рядового Юнни.

До тех пор, пока внутренней страже ничего не было известно, у Юнни еще оставался шанс вернуться в расположение части. Конечно же, он получит взыскание от командира роты, к которому добавит свое еще и полковник Бизард. Самое большое, к чему мог приговорить его командир части, так это к месяцу пребывания в штрафном лагере. Об этом подразделении, находящемся в ведении внутренней стражи, рассказывали жуткие истории. А те, кому довелось побывать в нем, долго не могли об этом забыть. Даже самые отъявленные бузотеры и нарушители дисциплины становились после штрафного лагеря тише влахов, мирно пощипывающих травку на склонах холмов. Даже после недели штрафного лагеря на теле вернувшегося оттуда солдата не было места, прикосновение к которому не вызывало бы у него крика боли. На восстановление здоровья такого бойца обычно требовалось не меньше месяца, поэтому штрафной лагерь был чем-то вроде постоянной угрозы, нависающей над некоторыми не в меру активными солдатами. В отличие от командиров других частей, полковник Бизард крайне редко, только в самых исключительных случаях отправлял туда своих солдат. Но самовольный уход с территории части был именно таким проступком, за который полагалось самое строгое наказание.

И все же месяц в штрафном лагере был предпочтительнее военного трибунала, после которого еще ни один солдат не возвращался обратно в часть. А в Управлении внутренней стражи поступку Юнни могло быть дано единственное определение – дезертирство. Совершенно понятно, что ни в Управлении, ни в трибунале никто не станет вникать в психологические мотивы действий рядового Юнни. О какой психологии могла идти речь, если, по мнению большинства офицеров, солдат представлял собой бездушный механизм, призванный беспрекословно выполнять все приказания командиров, строго следуя при этом правилам Единого устава строевой службы!

Да если бы у кого и возникло вдруг такое желание, Юнни и сам не смог бы внятно рассказать, с чего вдруг решил покинуть расположение части.

Он проснулся часа за два до подъема с чувством щемящей тоски и неизбывного одиночества, гнездящимися где-то под сердцем. Словно два червячка, которым тесно в пустой скорлупе лесного ореха, они сплетались и снова расползались в стороны, не то лаская, не то пытаясь удушить друг друга.

Юнни медленно выпустил воздух сквозь приоткрытые губы и, пытаясь прийти в себя, провел ладонью по лицу. Лицо было мокрым от слез. Он плакал во сне. Никогда прежде с ним такого не случалось. Да он и не видел снов с тех пор, как попал в армию. Дни, наполненные работой и учебой, казались удивительно короткими, но вечером, едва только добравшись до постели, Юнни падал и засыпал мертвым сном, который прерывал лишь пронзительный звонок побудки, возвещающий о наступлении нового дня.

Но сегодня ночью ему приснилась сестра. Она была не такой, как на фотографии, которую прислала ему вместе с сообщением о смерти сестры тетя Миса. Юнни даже не узнал Гайлу, взглянув на маленький прямоугольный кусочек матовой фотобумаги. Нет, не могло это странное существо с лицом, похожим на череп, обтянутый сухой, полупрозрачной кожей, и огромными, полными страдания глазами, которые, казалось, уже заглянули по ту сторону границы жизни и смерти, быть его сестрой! Во сне он видел Гайлу маленькой девочкой с торчащими в стороны косичками и россыпью веснушек на носу и щеках. На ней было зеленое платьице, которое, как помнил Юнни, мама сшила для его младшей сестренки из своей старой юбки. Так Гайла выглядела до той страшной эпидемии сухого кашля, унесшей жизни их родителей и превратившей десятилетнюю девочку в инвалида с кровоточащими обрывками плоти вместо легких, неспособную самостоятельно даже подняться с постели. Смертельно больной ребенок и шестнадцатилетний юноша, который не имел ни малейшего шанса найти работу, остались на попечении тети Мисы, пожилой бездетной сестры их матери, о существовании которой брат с сестрой прежде даже и не знали. Врач, который временами заглядывал в их квартал, населенный по большей части безработными, которые пока еще не потеряли последней надежды и не опускались до попрошайничества на улицах, хотя и вели уже, по сути, нищенское существование, только тяжело и безнадежно вздыхал, но все же прописывал Гайле какие-то лекарства. При этом он обязательно говорил, что никакие лекарства не помогут, если девочка не будет хорошо питаться и бывать на свежем воздухе.