86  

– Норма. Шесть стандартных бортпайков, десять аварийных. И кое-что по мелочи…

Что имеется в виду под мелочью, Ляхов знал. Приходилось с армейскими летунами дело иметь.

– Вольно. Мелочи до прибытия на место исключаются. Пайки тоже без нужды не трогайте, лучше здесь перекусите и с собой, что можно, прихватите. В остальном – работайте по своему плану. Чтобы, когда скажу, взлетели без оговорок.

Командир самолета козырнул еще раз и отошел развалистой пилотской походкой.

Ляхов снова обратился к Розенцвейгу:

– А солдаты вам приданы или тоже мои будут?

– Конечно ваши, я тут кто?


Очередной приказ Чекменева Вадима не особенно удивил. Вместе с Розенцвейгом слетать в потусторонний Израиль, провести рекогносцировку, постараться разыскать Шлимана, если он, так сказать, по-прежнему жив, выяснить, чем занимается. Далее – поступать по обстановке, исходя из интересов Державы. Срок возвращения – на усмотрение Ляхова, но не позже, чем через неделю. Связь поддерживать через батальонный узел в Бресте, с помощью радиостанции самолета или местными средствами.

Касательно отношений с Розенцвейгом предписывалось «согласовывать и координировать совместные действия». То есть формально никто никому не подчинялся. Про господина Адлера в приказе не говорилось ничего, так что Ляхов вполне мог считать его частным лицом и относиться соответственно.

Само по себе задание Вадиму понравилось гораздо больше, чем предыдущее. Что-то не очень ему хотелось сражаться с инсургентами, хоть живыми, хоть мертвыми. Не потому, что хоть в малейшей степени сочувствовал борцам за независимость Польши, а так, по смутному нравственному чувству, подсказывающему, что любая гражданская война есть зло, пусть и вынужденное. И, не ставя под вопрос государственных резонов, самому лучше держаться от нее подальше.

А с Розенцвейгом отчего же не полететь? Судьба Шлимана, а главное, создаваемой им общины (на «государство» это дело явно пока не тянуло) весьма его занимала, в том числе и в научно-этнографическом смысле.

Беспокоило Ляхова другое. Беспокоило и настораживало, с какой неумолимой последовательностью и методичностью его затягивало внутрь этого странного, эфемерного и одновременно до ужаса реального механизма ирреальности [59]. С самого первого момента, когда завершился бой на перевале и он осознал, что снова живет, но будто бы ненастоящей жизнью.

Во всем, что после этого происходило, ощущался отчетливый привкус неподлинности. Или же – нарочитости. Взять того же и Розенцвейга. Что, если он тоже порождение мира двойников? И назначен присматривать за Ляховым, негласно руководить им и направлять. Узнал, что Тарханов с Чекменевым решили послать его сюда, вот и подсуетился.

Нет, на самом деле, если несколько отвлечься от каждодневной суеты и суматохи, взглянуть на собственную жизнь за определенный период не как на естественный поток не слишком связанных друг с другом, но взаимовлияющих событий, а как на нечто заранее выстроенное и срежиссированное, картинка получается интересная.

Словно бы запустили тебя в лабиринт, да еще и нелинейный, нерегулярный. Находясь внутри, бродя по его тропинкам, коридорам, лужайкам, очень трудно догадаться, что весь твой путь строго предопределен, и идешь ты только туда, куда предусмотрел архитектор, иных вариантов и альтернатив у тебя просто нет благодаря топологическим свойствам пространства.

Зато если появится возможность взглянуть на лабиринт в плане да отследить маршрут с карандашом в руке, очень многие странности перестают быть таковыми, все обретает смысл и резон. Причем все ведь настолько тонко оформлено, что нельзя заподозрить, будто случившиеся в последний год события направлялись какой-то единой человеческой волей.

Ни Чекменев, ни Розенцвейг, ни сам Великий князь не оказывали на судьбу Ляхова (и Тарханова тоже) жесткого, детерминирующего влияния. Они всего лишь функционировали в пределах собственных степеней свободы. И в каждом случае право окончательного выбора оставалось за ним.

Но результирующая их и многих других воль (Майи, прокурора Бельского, Маштакова, террористов, офицеров «Пересвета», совсем уже неприметных и даже неизвестных персон) толкала Вадима в единственном направлении. Как в русле громадной реки со всеми ее притоками, отдельные струи и течения, двигаясь и взаимодействуя самым причудливым образом, несут пловца (или судно) туда, где миллионы кубометров воды наконец-то обрушиваются вниз, образуя Ниагару или водопад Виктории.

  86  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×