114  

Пока что это ему удавалось. Потому что непонятным образом ощущал он если не фальшь, то некоторую нарочитость подбора материала и выводов. Как будто, все это писалось не так просто, а именно и непосредственно для него лично.

И, в то же время, казалось ему, что знает он на ту же тему нечто другое. Знает, но не может, как обычно, сообразить, что тут неправильно.

А вот сознательную или подсознательную установку «историков» он считал, что уже уловил. И она не казалась ему такой уж глупой.

Хотя и рискованной.

Вариант «Лезвие бритвы». То есть сопряженный с минимальными жертвами переход власти в руки Великого князя, жесткая консолидация власти, но без ущемления гражданских свобод, новый модернизационный рывок в стиле Екатерины, отнюдь не Петра, и, очевидно, в перспективе выход из Союза, свободное плавание в Мировом океане по собственным картам и лоциям.

Предусматривались и вероятные опасности – срыв в диктатуру, внешний межцивилизационный конфликт, новая гражданская война или долгие годы смуты.

Нет, конечно, здесь еще думать и думать.

Но одновременно Вадима уже обуял азарт причастности к Большому деланию.

Нет, ну, правда, что же, так и доживать жизнь в не тобой предложенных обстоятельствах? Ведь скучно, если даже и сытно и спокойно.

Кто сказал: «Стремись к невозможному, ибо только в невозможном счастье мужчины»?

И слова того же автора из напрочь отчего-то забытой книги. Но удивительно уместные: «Вот ночь и зима, вот воины сидят у костра в темном лесу, и разбуженная птица проносится над пламенем. Счастье в жизни мужчины так же быстротечно, как тепло, которое лишь на миг ощутила птица. Только невозможное греет сердце воинов, только погоня за ним…»

И сейчас ночь и зима, и сам Ляхов теперь тоже воин…

Вообще, слишком часто стали приходить ему в голову неизвестно откуда взявшиеся фразы.

Главное же – он уже прикоснулся к этому пьянящему чувству, когда вчера ты – никто, а сегодня уже полковник и герой, и тебя зовут новые друзья, и жизнь пляшет под седлом, как аргамак, и можно заявить себя на участие в стипль-чезе, и скакать через препятствия, рискуя сломать шею, свою или коня, на ближайшем барьере, но там, впереди, финиш, победа, серебряный кубок чемпиона, летящие шампанские пробки, поцелуи женщин.

Только не такой уж безрассудный он человек, доктор Ляхов. Профессиональный опыт подсказывал, что, даже умея резать аппендицит, не стоит сразу замахиваться на пересадку сердца.

Есть и промежуточные операции, которые неплохо бы научиться делать. И, желательно, без ненужных жертв с обеих сторон.

И вот Вадим задумался: а если отвлечься от комплекса неполноценности и вообразить себя пусть не богом, а человеком, который при желании может все?

По примеру вошедших в историю гипоманьяков[39]. Хотя бы в виде эксперимента. Или набросков к фантастическому роману, утопии или антиутопии, как получится. Почему бы и нет, он ничуть не глупее всех тех, кто уже зарекомендовал себя в истории.

Причем, ведь очень многие из них были не старше, а то и моложе его, когда решались на великие дела. Чингисхан, Наполеон, Ульянов-Ленин, генерал Слащев, из самоновейшей истории – Хосе Диас, Кемаль Ататюрк, принц Коноэ.

Да мало ли людей, поставивших последний рубль ребром и сорвавших банк. И, что главное, ухитрившихся в итоге умереть своей смертью, а не от веревки или пули!

Другое дело, что нет у него необходимых истинным реформаторам непреклонной воли, беспринципности и безжалостности, так они пока и не требуются.

«Революцию» будем совершать пока что в сфере чистого разума.

Вадим вообще был человеком самым обыкновенным и хорошо понимал это. Но знал за собой и кое-какие сильные стороны. Например, понятия, так называемой, чести всегда превосходили в нем инстинкт самосохранения или личной выгоды. Что, он не помнит, каким взглядом ожег его Тарханов, когда вообразил, что доктор, пользуясь своим положением, собирается сорваться с поля боя? А вот этого никогда в жизни Ляхов себе не позволял. Лучше сдохнуть, чем дать кому-то усомниться в его моральных качествах. Причем – самое смешное, планку-то этих качеств он устанавливал себе сам, а не представитель «референтной группы».

В повседневной жизни он был прост, тороплив, не всегда серьезен, эмоции и слова у него зачастую обгоняли мысль. Зато ночью, как сейчас, скажем, над книжной страницей, за листом бумаги или пишущей машинкой он становился рассудителен, не по годам умен и проницателен. И очень часто, читая книгу даже общепризнанного авторитета, легко находил у него слабости стиля и дефекты мышления.


  114  
×
×