Агент сыскной полиции

Затем, присвистнув от удовольствия, с торжеством посмотрел на Прохора.

— Вот тебе и барашек в бумажке, разлюбезный ты мой! Что нам и требовалось доказать!

Глава 30

— Сегодня ты меня споймал, а завтра я опять убег! — Прохор Сипаев сидел на привинченной к полу табуретке и, взирая на Тартищева своими страшными глазами, щерил в ухмылке беззубый рот. Оттого, что зубов не хватало, говорил он невнятно, зачастую коверкая слова. «Точно каша во рту», — вспомнились вдруг Алексею слова Мозалевского. — Свыкся я с бродяжьей жизнью и в острог не пойду, уж как ты ни пыхти!

Не хочу я за бугры жигана водить^[49], и все тут. Лучше всю жизнь дерьмом дышать, чем в Нерчи заживо гнить. — Он наклонился и вздернул вверх рваную штанину, обнажив правую ногу, вернее, культю, с привязанной к ней ремнями деревяшкой, обтянутой кожей. — Смотри, всю жизнь теперь культяпым бегать!

— Ужо отбегался, — усмехнулся Иван, сидевший рядом с Алексеем в углу арестантской комнаты в здании полицейского управления, где Тартищев проводил допрос Прохора.

— Ну это еще бабка надвое сказала! — Прохор даже не повернул головы в его сторону. — Я и культяпый будь здоров бегать!

— Старухи твоих рук дело? — спросил Тартищев.

— А что скрывать? — Прохор ухмыльнулся. — Бабок удавить легко было, шейки у них тощие… Раз жиманул, и готова! С немцем хуже получилось! Повозиться пришлось! Сильный, чертяка, оказался! Но что поделашь, пришлось наказать! Не покупай то, что тебе не принадлежит!

— Ты имеешь в виду браслет?

— А что ж еще? Я его как зеницу ока берег, все ждал, когда черед придет… А тут, когда лихорадка по весне свалила, один босяк взял да и спер его у меня.

На Разгуляе продал немцу. Но на том его радость босяцкая и кончилась. Утопил я его, как пса шелудивого, в бочке с дерьмом… — Прохор хмыкнул и повертел головой. — Макну его с головой, а как захлебываться начнет, на белый свет вытащу, потом опять макну, потом опять вытащу… Нахлебался всласть, оторва!

— Что ж это за браслет такой, Прохор, что за него ты стольких людей уложил? Мужика в переулке, под которым твою перчатку нашли, тоже ты пришил?

— Нет, это Мамонт постарался, и перчатка тож его. Брезговал он голыми руками убивать! — пояснил охотно Прохор. — А я и вовсе по голове не бью! Знашь, Федор Михалыч, крови я не люблю. Я от нее зверею!

А вот Мамонта удавил. Хоть и любил его. Он ведь меня на руках носил, когда мне ногу оттяпали. Но он один знал, кто я такой, и мог запросто продать, зачем мне браслет нужон. Он и сучку свою рыжую под немца подложил по моему совету, чтоб браслет у него выманить. Хотя ой как не хотел поначалу!

— Ты знал, что браслет по ошибке попал к Синицыной?

— Нет, не успел, — вздохнул Прошка и глянул на Тартищева из-под нависшей на глаза взлохмаченной гривы. — Я думал, немец кое-что разузнал, и решил браслет прикарманить. Шибко уж пронырливый он был, везде свой нос совал. Но Настю я б все равно не тронул, учти это! Я Настю с малехонька любил, а она нос воротила, курва! — Он еще более грязно выругался и вдруг дурашливо пропел:

Здравствуй, милая, хорошая моя,

Чернобровая, порря-даач-наая…

— Что мог Дильмац разузнать про браслет? — перебил его Тартищев. — Говори уж, Прохор, не запирайся! Все равно его тебе не видать как своих ушей!

— Не видать так не видать! — беззаботно пожал плечами Прохор. — Без Мамонта мне он теперь не нужон. — И вдруг с дикой злобой в голосе выкрикнул:

— Сломал ты мне жизнь, легаш! Я ведь думал человеком стать! — Он уронил голову на стиснутые кулаки и зарыдал в голос с подвывом. Так деревенские бабы голосят по покойнику.

— Да полно тебе, Прошка! — сказал устало Тартищев. — Никогда б ты не стал человеком! Ты за эти богатства, что Лабазников припрятал, его ж и утопил, только он хитрее тебя оказался. Знал, наверняка знал Василий Артемьевич, что ты спишь и видишь себя в его сапогах.

— Ничего, — поднял голову Прохор и с угрозой в голосе повторил:

— Ничего, легаш вонючий! Попомнишь ты меня! Уйду я от тебя, как пить дать уйду! — И захохотал раскатисто, закинув патлатую голову назад.

Затем склонился в сторону Тартищева и доверительно прошептал, играя желтыми глазами:

— Я ведь с каторги ушел, не смотри, что культяпый. Да так, что никто и не спохватился! — И он вновь расхохотался.

Тартищев терпеливо дождался, когда Прохор просмеется.

— Что ж ты, выходит, не только сам сбежал, но и Мамонту помог?

---

49 Отправляться в Сибирь, здесь: на каторгу.