Охотники за головами

Грааф отправил пса меня искать, а сам все ждал. По-прежнему никаких сигналов. Потому что засохшее дерьмо продолжало блокировать сигнал передатчиков все то время, пока я заходил в амбар, посещал мертвого Синдре О и ехал на тракторе. И только среди ночи GPS-трекер Граафа вдруг снова стал принимать сигналы. В этот момент я лежал на носилках в больничном душе и мне отмывали волосы от дерьма. И Грааф сел в машину и на рассвете прибыл в больницу. Бог знает, как он похитил этот трейлер, но, во всяком случае, и на этот раз у него не было проблем с тем, чтобы снова найти меня, слабоумное трепло Брауна, который сам буквально напрашивался, чтобы его взяли.

Пальцы оторванной руки Сюндеда по-прежнему сжимали ручку бьютикейса. Часы на запястье тикали. Два шестнадцать. Через минуту я потеряю сознание. Через две задохнусь. Определяйся, Грааф.

И он определился.

Трейлер громко рыгнул. Обороты снизились. Чертов голландец выключает зажигание, он идет сюда!

Или… он просто включил передачу?

Тихое ворчание. Хруст гравия под колесами, на которые давит двадцать пять тонн. Ворчание нарастало и нарастало. А потом сделалось тише. Исчезло, растворилось в пейзаже. Умерло.

Я открыл глаза, благодарный. За то, что теперь меня не сожгут, а умру я от нехватки кислорода. Потому что это совсем не худший способ умереть. Мозг отключает отделы один за другим, ты впадаешь в дремоту, глохнешь, перестаешь думать, и таким образом все проблемы исчезают. В некотором смысле похоже на действие известных крепких напитков. Что ж, подумал я. Такую-то смерть можно пережить.

И чуть не рассмеялся от этой мысли.

Я, потративший всю жизнь на то, чтобы стать антиподом собственного отца, закончу свои дни, как он, в искореженной машине. Да и стал ли я кем-то сильно иным, чем он? Когда я вырос настолько, что старый пьяница уже не мог меня ударить, я стал бить его сам. Тем же способом, как он бил мать, — не оставляя видимых следов. Я, например, отказался, когда он предложил выучить меня водить машину, сказав, что не собираюсь получать права. Я закадрил некрасивую, избалованную посольскую дочку, которую отец каждый день отвозил в школу, только ради того, чтобы привести ее к нам ужинать и унизить его. Я пожалел об этом, увидев, как мать плачет на кухне, после горячего и перед десертом. Я поступил именно в ту лондонскую высшую школу, о которой он говорил, что это притон социалистов, где учат будущих нахлебников общества. Но он расстроился не так сильно, как я рассчитывал. Сумел даже изобразить гордую улыбку, когда я сообщил об этом, черт лицемерный. А когда он позже той же осенью спросил, можно, они с мамой приедут из Норвегии и навестят меня в кампусе, я отказался на том основании, что не хочу, чтобы мои однокашники узнали, что мой отец не высокопоставленный дипломат, а простой шофер. Мне хотелось убедиться, что удар придется в чувствительное место. Что ему будет больно.

За две недели до венчания я позвонил матери и сказал, что женюсь на одной девушке, которую тут встретил, и объяснил, что все будет очень скромно, только мы и два свидетеля. Но что мать я буду рад видеть на свадьбе, только без отца. Мать, конечно, рассердилась и сказала, что без него не придет. Благородные, верные души часто калечит их преданность самым подлым из людей. Исключительным подлецам, непонятно почему.

Диана, разумеется, собиралась посетить моих родителей в то лето после окончания отпуска, но за три недели до того, как мы уехали из Лондона, я получил известие об аварии. По пути домой с дачи, сказал полицейский сквозь треск на линии. Вечер, дождь, слишком большая скорость. Участок старой дороги как раз закрыли для проезда — ремонт. Новая — в объезд, может немного неудобный, но снабженный предупреждающим знаком. Свежеуложенный асфальт поглощает свет, это понятно. Припаркованный асфальтоукладчик. Я перебил полицейского и сказал, что им надо было проверить кровь моего отца на алкоголь. Чтобы получить доказательства того, что я знал и так: старик убил мою маму.

В тот вечер, сидя в одиночку в пабе «Баронский двор», я впервые попробовал крепкое спиртное. И плакал у всех на глазах. В тот вечер, смывая слезы среди вонючих писсуаров, я вдруг увидел в треснутом зеркале дряблое, пропитое лицо отца. И вспомнил тот внимательный, спокойный блеск в его глазах, когда он, стукнув по шахматной доске, отшвырнул королеву, кувыркнувшуюся в воздухе — мольбергер в два с половиной оборота, — прежде чем достичь пола. И он меня ударил. Единственный раз в жизни. Ладонью наотмашь, ниже уха. И я увидел тогда это в его глазах — то, что мама называла Болезнью. Отвратительное, ловкое и кровожадное чудовище, обитавшее позади его глаз. И в то же время это был он — мой отец, моя плоть и кровь.