Подменённый

– А что говорит по этому поводу профессор Кармер? – лукаво улыбнувшись, спросил Андрей.

Он уже понял, что для Сейкрина Имро Кармер был высочайшим авторитетом во всем, что касалось науки.

– Профессор Кармер называет это проявлением реверсивной эволюции на подсознательном уровне.

Судя по тому, с какой тщательностью, боясь потерять хотя бы один звук, выговаривал Сейкрин слова, относящиеся к научной терминологии, спрашивать его об их значении не имело ни малейшего смысла.

Вместо этого Андрей задал другой вопрос:

– Как ты попал в институт?

Сейкрин ответил не сразу.

Какое-то время он шел молча, в том же темпе, что и всегда, словно не слышал обращенный к нему вопрос.

Спустя секунд тридцать он протянул в сторону правую руку и кончиками пальцев нежно провел по неровной коре дерева, мимо которого проходил.

– Мне было двенадцать лет, – начал говорить он негромко, но отчетливо, так что идущему позади него Андрею даже не приходилось напрягать слух. – Через четыре дня должно было исполниться тринадцать… Я жил тогда в маленькой рыбацкой деревушке на побережье Триатана. Такой маленькой, что у нее даже названия не было. Всего с десяток домов, стоящих на берегу, и столько же старых, латаных, как затасканные одеяла, лодок. В нашей семье, помимо меня, было еще шестеро детей. И все – девчонки. Поэтому я уже с малолетства выходил в море вместе с отцом, помогая ему в меру своих детских силенок. Уловы были небольшие, да и те конфисковывались продотрядами из Управления внутренней стражи Солтмала. Раз в неделю приезжали несколько крытых брезентом машин, из которых вылезали солдаты с оружием. Выловленную рыбу грузили в машины, а нам взамен, чтобы не умерли с голоду, оставляли пару ящиков пищевых брикетов. Их кто прямо так, сухими, грыз, кто в кипятке размачивал. Но, что с ними ни делай, вкус у них все равно был омерзительный. Словно опилки, смешанные с костным клеем. И живот после них болел невыносимо. Иногда нам, конечно, удавалось припрятать рыбу. Тогда отец ночью складывал ее в мешок и уходил в ближайшее селение, чтобы втихаря обменять рыбу на то, что тамошним жителям удалось припрятать от продотрядов. Возвращаясь к утру, он иногда приносил немного хлеба или мясо. Но чаще всего – ту же рыбу, с которой и уходил. В селении жизнь была не лучше, чем у нас.

В том месте, где стояла наша деревня, берег на несколько километров уходил в море широкой косой, а затем резко обрывался, проваливаясь в бездну. Поскольку далеко заплывать на наших ветхих суденышках было небезопасно, нужно было ждать прилива, чтобы поднявшаяся вода вынесла рыбу с глубины. А вернуться на берег необходимо было до начала отлива, иначе море унесло бы лодку так далеко от суши, что и за день обратно не добраться.

Тогда-то и открылась моя способность безошибочно определять время. Часы были слишком дороги для того, чтобы брать их с собой в море. Не дай Бог водой зальет. Да нам и не на что было их купить. Я в первый раз настоящие деньги увидел, только когда в институте оказался… Ну вот, а я всегда точно мог сказать, когда прилив сменится отливом и наоборот. Потом и другие рыбаки стали обращаться к нам за помощью. Отец обычно поднимал на мачте нашей лодки красный флаг, когда пора было возвращаться на берег.

И на берегу рыбаки не давали мне покоя, все время спрашивали, который сейчас час. А услышав ответ, смотрели на Борх, ухмылялись в свои кудлатые бороды, скребли ногтями в затылках да головами удивленно качали.

Но, видно, кто-то решил, что на этом можно деньжат подзаработать, и в очередной приезд продотряда шепнул стражам, что в деревне есть странный парнишка.

В следующий раз вместе с продотрядом приехал еще и маленький пятнистый автобус, из которого вышел офицер, одетый в черный плащ, и потребовал, чтобы ему показали мальчишку, который всегда знает, сколько сейчас времени. Когда меня подвели к нему, он спросил меня, который сейчас час. Я ответил. Он отвел в сторону край рукава, взглянул на часы и улыбнулся, после чего махнул рукой двоим солдатам, приехавшим вместе с ним в автобусе. Солдаты схватили меня и затолкали в машину…

Вот и все. Через два дня я был уже в институте. – С тех пор ты ни разу не был дома? – спросил после непродолжительного молчания Андрей.

– Нет, – покачал головой Сейкрин. – Честно признаться, мне не очень этого и хотелось. Что я видел дома? Только голод и нищету. А здесь меня, по крайней мере, одевали в чистое белье и регулярно кормили. И спал я не на полу, застеленном соломой, а на собственной койке. Когда дальнейшие исследования моих способностей были признаны нецелесообразными, я начал упрашивать профессора Кармера позволить мне остаться в институте. И профессор помог мне, устроив в столовую на должность посудомоя. Так я прожил в институте два года… А потом произошел взрыв… И вот… – Сейкрин широко развел руки в стороны, словно желая охватить ими все окружающее пространство вместе с лесом и всеми его обитателями. – Теперь вокруг запредельная реальность.