Дверь в лето

Они позволили ему умирать – конечно, он не мог прожить так долго – в уверенности, что я бросил его.

Они заплатят за это… если только они еще живы. О, как я хотел застать их в живых – невыразимо хотел!

* * *

Тут я вспомнил, что стою у своей кровати, вцепившись в нее, дабы устоять на ногах, и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окон не было, свет исходил бог весть откуда. Кровать была высокая и узкая – больничная койка; насколько я помню, они во все времена были такие. Но эта была предназначена не только для того, чтобы спать – там были разные хитрые приспособления, и «судно», похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.

Ничего похожего здесь не было, но затем я обнаружил клавиши на тумбочке, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я нажал на одну из них, и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ НЕМНОГО».

Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону, и появилась сиделка. Сиделки тоже не изменились. Эта была в меру привлекательна и обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта. Поверх ее короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя – она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще – даже рабочей. Непререкаемый тон обличал немалый стаж.

– Вы должны вернуться в постель!

– Где моя одежда?

– Вернитесь в постель. Немедленно!

– Послушайте, сестра, – урезонил я ее, – я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года, не преступник. Я не хочу возвращаться в постель – и не вернусь. А теперь покажите мне, где моя одежда, или я сам, в чем есть, отправлюсь искать ее.

Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.

Это меня не беспокоило. Я начал изучать устройство замка, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать некий механизм, то другой непременно сможет его разгадать.

Но тут дверь снова открылась, и на пороге появился мужчина.

– Доброе утро, – сказал он. – Я – доктор Альбрехт.

Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.

– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он вошел в палату, и дверь позади него закрылась. Потом он сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся, и она загорелась. Спохватившись он протянул пачку мне.

– Угощайтесь.

– Гм… нет, спасибо.

– Возьмите, одна сигарета вам не повредит. Говорю вам, как врач.

Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы; пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил дурноту и удивился: неужели анабиоз отучил меня от привычки к никотину?

– Нет, не хочу, спасибо.

– Как знаете… мистер Дэвис, я шесть лет работаю здесь. Моя специальность – гипикология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни – стало быть, вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду – странно для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них желают не просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец, что возврата назад нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.

– А почему бы и нет? Что я – заключенный?

– Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прошло тридцать лет? Именно столько вы были в гипотермии – тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до завтра? Или, хотя бы, до вечера?