Уши в трубочку

– Что сделать? – сказал я задумчиво. – Вообще-то, лиса сама отгрызает лапу… Погоди, я там у входа видел пожарный щит. Никуда не уходи, хорошо? А я схожу за пожарным топориком.

Она сказала в страхе:

– Не успеешь! Да и не разобьешь тем топориком, это же легированная сталь!

– А при чем тут сталь, – пробурчал я. – Ладно, сейчас что-нить придумаем, только не мешай.

Поморщившись, снял свой башмак, а потом носок. На пятке пламенеет красный волдырь, я осторожно надавил кончиками пальцев, водяной пузырь сместился в сторону. Торкесса отчаянными глазами смотрела за моими непонятными манипуляциями, поглядывала на бомбу, и, когда снова смотрела на меня, я еще видел отпечатавшиеся на сетчатке ее глаз сменяющиеся красные цифры.

– Да сделай же что-нибудь! – умоляла она. – Мы умрем, но я хочу, чтобы это было в объятиях! Я должна признаться тебе…

Я поспешно выставил ладони:

– Погоди! Не брякни ничего такого, о чем пожалеешь.

– Но бомба сейчас гагахнет!!!

– Еще одиннадцать секунд, – успокоил я. – Пойми, нет смысла вот сейчас резать провода. Какой бы я ни перекусил, время только побежит быстрее, поняла? Это закон.

Она прошептала:

– Что ты говоришь? Какой закон?

Я пожал плечами, медленно надел носок, а затем и другой, обулся, пошевелил пальцами.

– Не знаю. Наверное, универсальный. Но случается так всегда.

Она прошептала с еще большим страхом и непониманием:

– Так тебе уже приходилось…

– Да, – ответил я. – Конечно. Много-много раз.

Выждав, когда на табло цифра 00.01 готовилась смениться на 00.00, я перехватил ножницами проводок. Не помню, красный, черный или зеленый, какая, на хрен, разница. На табло все замерло, а тиканье прекратилось.

Торкесса в великом изумлении уставилась большими глазами на бомбу, дотянулась до меня, жарко поцеловала. Я сказал с неловкостью:

– Такой поцелуй… Я готов целый день бомбы обезвреживать. Даже бактерило… бактерело…

Она вдруг отстранилась, в испуге посмотрела в мое лицо. Горячая краска залила ее щеки, губы заалели ярче, она прошептала в диком смущении:

– Я не помню, что я говорила… Я не сказала ли что-нибудь…

– …что противоречило бы королевской чести? – закончил я. – Нет-нет, Ваше торкесское Величество, вы были безукоризненны. А ваши сиськи я почти не заметил.

– Скотина, – сказала она с отвращением. Подумала, переспросила с недоумением: – Как это не заметил? А кто вцепился обеими лапами?

– Ах, – ответил я, – не выдавай мечты за реальность.

– Ты… ты… может быть, ты вообще не умеешь…

Я развел руками, мол, согласен, только не приставай больше, а она вспыхнула от смущения, ощутив, что перегнула, мужчин никогда нельзя бить в такое место в наивной надежде, что тут же бросятся доказывать обратное, скорее постараются доказать на всех ее подругах, на ее муже и любовнике, на ее кошке и даже аквариумных рыбках, а также на вещах, которые привыкла надевать на выход в свет.

– А теперь не двигайся!

Я легко расцепил дужки капкана, торкесса охнула, но поднялась. Снова охнула, ухватилась за меня.

– Уходим, – сказал я. Проходя мимо минотавра, наклонился, заметив, что его левая рука сжата в кулак. Между пальцами блеснуло. Я с трудом вытащил ключ, на колечке выбит адрес. – Спи спокойно, друг…

Торкесса спросила тихо:

– А что теперь?

– Жизнь – это движение, – ответил я мудро, – одни шевелят извилинами, другие хлопают ушами.

Мы вышли через дырку в заборе, за нашей спиной мерно подрагивает земля и доносится ровный успокаивающий гул: могучие сталелитейные агрегаты продолжают выдавать никому не нужную сталь, устаревшую и недостаточно высочайшего качества, разливают в исполинские ковши, затем по формам, перевозят из цеха в цех, обрабатывают, превращают в громоздкие детали, станины огромных станков, затем везут дальше, там слышится хруст, исполинский пресс ломает, сминает, превращает в ровные кубики металла, все это отправляется на переплавку.

Я оглянулся сожалеюще, так уже привык к этим могучим взрывам пиротехники за спиной, и чтобы догоняющая стена огня, жаркая и оранжевая, как кипящее солнце, чтобы толчок в спину, и мы красиво и замедленно взлетаем, подброшенные волной, нас несет на гребне волны, как в ласковых ладонях, нежимся и красиво помаваем, а потом уже без всякой нежности нас бросает оземь, торкесса спрашивает, о’кей ли я, а я красивым мужественным голосом отвечаю, что да, все о’кей…