Басилевс

Тем временем солнце медленно клонилось к закату, растворяя жаркими лучами дальние горы в колеблющее-ся марево, местами вспучивающееся золотым багрянцем. Красная черепица крыш исторгала накопленное за день тепло, и над домами вставали трепетные столпы горячего воздуха, но улицы и переулки уже погрузились в тень, и вечерняя прохлада благостно разливалась по предместью и гавани, постепенно поднимаясь к акрополю, где блистали первозданной белизной колоннады храмов. Где-то в казармах взревел рог, призывая гоплитов к вечерней поверке, и перепуганная голубиная стая взмыла в небо, догоняя усталых чаек, торопившихся отдохнуть на ласковой морской волне.

Безмятежный Пантикапей, главная твердыня Боспорского царства, окунувшись в вечернюю негу, отдыхал от трудов праведных.

ГЛАВА 2

Савмак привычными движениями снимал воинскую амуницию. Сегодня выдался трудный день: меоты пригнали в Пантикапей табун лошадей для царской спиры, и наемные гиппотоксоты, стоящие по рангу гораздо ниже личной охраны царя, объезжали еще не знавших седла дикарей. Горячие, чистокровные жеребцы нисейской породы, специально взращенные в степях Меотиды для боспорского царя, доставили много хлопот укротителям, несмотря на то, что среди них были лучшие из лучших, в основном миксэллины.

Теперь Савмака узнать было трудно. Он повзрослел, возмужал, раздался в плечах. Коротко остриженные на эллинский манер волосы открывали высокое чело, еще не изборожденное морщинами ранней зрелости, проницательные серые глаза сверкали умом и той особой настороженностью, обычно отличающей людей немало повидавших и переживших, которым есть что скрывать от окружающих.

По прибытию в Пантикапей гребцы-рабы пиратского миопарона «Алкион» разделились: римляне и фригийцы вернулись в родные края, эллин-флейтист уехал в Херсонес, где у него жили родственники, а два скифа, проданные в рабство вождем своего племени за долги, предпочли остаться в столице Боспора, нанявшись конюхами в царские конюшни. Фракийцы, дети суровых гор, восхищенные красотой и богатством Пантикапея, тоже последовали их примеру, записавшись в царскую хилию, где служили только выходцы из Фракии, откуда были родом и ныне правящие на Боспоре Спартокиды.

Лишь Савмак, Тарулас, Пилумн и гигант-кормчий римской триремы Руфус некоторое время болтались без дела по столице, перебиваясь случайными заработками в гавани. Впрочем, это обстоятельство их мало смуща– ло – опьяненные воздухом свободы, они пребывали в блаженном состоянии, чувствуя себя как рыбы в воде среди многочисленного и многоязычного городского демоса. Вскоре у них появились новые знакомые и приятели среди моряков, грузчиков, вольноотпущенников и рабов, к которым они питали особую слабость по вполне понятным причинам. «Алкион» решили пока не продавать, хотя на такое добротное и быстроходное судно положили глаз многие купцы, – оставили его стоять на приколе в небольшой бухточке под присмотром старого морского волка на покое, полупирата, забулдыги и сквернослова, что особенно импонировало Пилумну, нашедшему в нем родственную душу.

Макробий, едва ступив на причал гавани, исчез, будто его поглотил Тартар. Месяца два о нем не было ни слуху, ни духу. Что, собственно говоря, вовсе не волновало нашу четверку. Но однажды их разыскал посыльный, передал значительную сумму денег – Пилумн от такой щедрости долго не мог прийти в себя, пока не напился до изумления, – и пригласил от имени Макробия отужинать в городском пританее, от чего уже Тарулас-Рутилий едва не лишился дара речи: на такую честь могли претендовать только люди богатые и знатные, не чета им, бездомным бродягам. Бывший римский центурион хотел было отказаться, но Руфус и особенно Пилумн, большой любитель дармового угощения, настояли на столь лестном приглашении, и дней десять спустя наша четверка в новых одеждах, купленных за деньги Макробия, важно возлежала на мраморных скамьях пританея в окружении вышколенных слуг и поваров, исполнявших любую прихоть гостей. Сам ростовщик так и не показался, но все тот же посыльный, пронырливый малый-каллатиец, передал им пергаментные свитки – договора, обычно заключае-мые с царскими наемниками. Это обстоятельство и вовсе добило простодушного Пилумна, тут же осушившего три чаши подряд за здоровье бывшего покровителя.

Так Руфус, Тарулас и Пилумн оказались в казармах аспургиан[266], набранных, в отличие от воинов-фракийцев царской спиры, со всей Ойкумены, а Савмак, записанный в договоре как миксэллин из Танаиса, где их было больше всего, нанялся гиппотоксотом. Вскоре Тарулас и Пилумн стали лохагами, Руфуса назначили учителем борьбы, и только Савмак старался держаться как можно незаметнее, лелея мысль каким-либо образом добраться до Неаполиса. Что было совсем не просто…