Басилевс

Таврика бурлила. Скифы царя Скилура, усиленные переселенцами с берегов Борисфена, постепенно вытесняемыми оттуда племенами сарматов, захватили Калос Лимен, Керкенитиду[267], осаждали Херсонес и даже отдаленные крепости хоры Боспора. Богатые земледельцы боялись выезжать на свои наделы из-за летучих скифских отрядов, часто возникавших как привидения в предутреннем тумане и после скоротечной схватки, ограбив поместье, исчезавших так же мгновенно и бесшумно, будто их испаряли первые солнечные лучи. И только горький дым обугленных пшеничных полей да собачий вой, похожий на поминальный плач, еще долго витали над затаившейся степью, предупреждая боспорцев о нынешних и грядущих напастях.

Юный царевич терпеливо ждал своего часа. Выйти из города было вовсе не просто, особенно для варваров и полукровок. Начальник царского следствия, он же спирарх[268], Гаттион отличался маниакальной подозрительностью и невероятной проницательностью. Его сикофанты и агенты были вездесущи, а небольшие, хорошо вооруженные отряды на быстроногих лошадях денно и нощно прочесывали окрестности Пантикапея в поисках лазутчиков скифов и сбежавших рабов. Впрочем, таких смельчаков находилось немного – уйти от Гаттиона мог только удивительно счастливый человек, что среди рабов являлось исключением, а пойманных беглецов в связи с военным временем казнили сразу же. И Савмак, спрятав в глубине души свои чаяния, с удивительным стоицизмом ожидал, когда гиппотоксотов выведут за город, в степи, чтобы принять участие в боевых действиях против скифов. А там он – вольная птица…

– Гей, мой юный друг! – тяжеленная длань Пилумна достаточно нежно похлопала по плечу Савмака, но и от этого ласкового проявления дружеских чувств он пошатнулся. – Проснись! И пошли с нами. Сегодня большой праздник – выдали жалование. Одевайся.

Задумавшись, юноша не заметил вошедших в казарму друзей. Он горячо поприветствовал Таруласа, стоявшего поодаль с мрачной улыбкой, и обнял Руфуса, держащего в руках довольно объемистый кошель с серебром.

– Не думаю, что мой лохаг меня отпустит, – огорченно вздохнул Савмак, любовно оглядывая всех троих – они давно не виделись.

– Твой лохаг… – насмешливо фыркнул Пилумн. – Превеликие боги, этот недомерок-каллатиец посмеет тебя не отпустить? Это мы сейчас уладим, – и он исчез за дверью караульного помещения, где была клетушка лохага.

Возвратился он быстро, довольно улыбаясь и подмигивая всем по очереди.

– Держи, – Пилумн положил на ладонь Савмака чеканный жетон из бронзы, своего рода увольнительную для гиппотоксотов. – Можешь гулять до утра.

– Так сказал сам лохаг? – недоверчиво спросил Савмак, достаточно хорошо зная изменчивый и коварный нрав своего начальника.

– Конечно, – довольно заржал Пилумн. – Пусть попробовал бы ответить мне что-либо иное. По-моему, он и так шаровары намочил.

– Возьми меч, – посоветовал Тарулас, наблюдая за сборами Савмака. – Время сейчас смутное… – он поневоле залюбовался статным красивым юношей.

Одетый в парчовую, шитую золотом куртку, подпоясанную широким кожаным поясом с серебряными заклепками, и узкие шаровары – выходную одежду конных гиппотоксотов, среди которых было много варваров, хранящих обычаи предков, – Савмак казался старше своих лет. Даже его друзья не знали, кто он на самом деле. Они почему-то решили, что юноша воспитывался в доме эллина-колониста – такое в Таврике случалось нередко, особенно в семьях, где не было наследников. А расспрашивать о прошлом по молчаливому уговору считалось среди них дурным тоном.

Харчевня неподалеку от агоры причислялась к престижным. Сюда хаживали в основном воины царской спиры, богатые владельцы эргастерий и известные всему Боспору ремесленники-художники: ювелиры, чеканщики и резчики по дереву. Штукатурка стен была расписана разноцветными растительными узорами, вверху, под самым потолком, висели на кованых гвоздях венки и повязки выдающихся атлетов, подаренные в разное время хозяину харчевни, обрюзгшему афинянину. Правда, большинство из них было подделкой, но кто и где об этом мог узнать? В дальнем конце на деревянных полках красовались лощенными боками ойнохои[269], гидрии, кратеры, сверкало цветное стекло сирийских и египетских фиалов. Там же, на узких, наподобие стел, постаментах стояли мраморные изваяния эллинских богов, привезенные из Аттики еще дедом хозяина харчевни. Очаг находился в другом помещении, поэтому в обеденном зале витала прохлада, а воздух наполнялся ароматом засушенных трав, спрятанных в ниши. Вечерний свет мягко вливался в застекленные оконца, создавая домашний уют и располагая к дружеским беседам.