Рус наконец тронул коня. Моряна и Буська поехали следом, но хранили молчание.
С иудея сорвали одежду, он не противился, его лицо было обращено к стене града. Там волновался народ, крики стали громче, пронзительнее. Рус подъехал, когда к рукам иудея привязывали веревки.
– Ты умрешь страшно, – проговорил он четко.
– Зато народ мой будет жить, – прошептал иудей.
Его подняли на веревках к перекладине. Один встал на седло коня, быстро и ловко привязал распростертые руки иудея к дереву. Оскалил зубы в злобной усмешке, приставил толстый бронзовый гвоздь к ладони, поднял молот, помедлил, с усмешкой посмотрел в сразу побледневшее лицо иудея.
– Страшно, трус?
– Страшно, – ответил Исайя. Губы его дрожали. – Очень…
– Это хорошо, – сказал воин счастливо.
Он ударил по шляпке гвоздя. Исайя вскрикнул, прикусил губу. Показалась струйка крови. Воин ударил снова, вгоняя острие гвоздя в мягкую плоть, а через нее – в древесину, и Исайя закричал от боли тонко и протяжно. Он выгнулся, но еще один уже внизу перехватил ноги, быстро и жестко привязал у подножия.
Воин вверху вогнал бронзовый гвоздь в другую ладонь, потом еще один – в кисть, слышно было, как хрустели мелкие кости. Иудей выл от боли, плакал, кричал, выгибался, воины хохотали: разве мужчины так себя ведут перед лицом смерти?
Рус повернул коня, а через плечо бросил зло:
– Народ твой будет жить?.. Размечтался! Завтра же сотрем этот град с лица земли. Если доживешь – увидишь.
Он послал коня обратно в стан. Слышал треск распарываемого живота. На стенах плач достиг такой силы, что Рус сморщился, будто надкусил кислое яблоко.
Глава 14
Всю ночь со стен Нового Иерусалима доносился плач. То тихий и жалобный, то исступленный – с воплями, криками, рыданиями. Причитали женщины, выкрикивали что-то мужчины.
Даже в стане, подумал Рус хмуро, можно было бы услышать, если бы не воинские песни и пляски у костров. Чертов народ, трусливый и плаксивый…
Ис уложила его на ложе. Ее нежные, но сильные пальцы разминали глыбы мышц плеч, спины. Она в последние дни похудела, глаза стали печальные, а голос поблек. Сейчас лишь тихо спросила:
– Он… сильно там мучается?
– Да, – ответил он сухо. – Но до утра он доживет вряд ли.
– Да? Я слышала, когда нас распинали еще ассирийцы, то на крестах жили по трое суток…
– Не с выпущенными же кишками, – огрызнулся он. Осекся. – Вас уже распинали?
– Много раз, – прошептала она. – И сжигали живьем. И топили. И развешивали по деревьям. И рубили на части. И бросали наших младенцев диким зверям…
Рус смолчал. Перед глазами стояло перекошенное страхом лицо жалкого иудея. Как он сказал: зато племя будет жить? Трус и есть трус, боли не выносит, смерти страшится, но все же сам явился… Проклятие! Честь ни во что не ставят, мужества не имеют, ищут только выгоду… Значит, в его добровольной смерти есть какая-то выгода! Не для него, конечно. Для его проклятого племени.
– Прости, Ис, – сказал он угрюмо, – но сейчас нам не жить, если мы не сотрем их с лица земли.
– Почему «прости»?
– Все-таки это люди твоего языка.
– Рус, – прошептала она нежно и печально, – у меня есть только ты. Лишь бы ты не отдалялся от меня, из-за… из-за войны с этим племенем. Ты для меня – все. Я с тобой начала жить. Мне кажется, даже в своем племени я не жила, а только ждала тебя.
Сон был неспокойный, со схватками на дорогах, погонями. Впервые он от кого-то отступал, отбивался тяжело, ноги были как вморожены в замерзшее озеро. Потом издалека донесся звук боевого рога, еще и еще, смутные образы отступили, и он ощутил, что лежит на своем ложе, а рог в самом деле звучит за стеной шатра со стороны проклятого града.
Ис завозилась рядом, обняла его за шею. Рус пробормотал с великим облегчением:
– Кто-то прибыл. Нет, это не тревога, успокойся. Рано же они встают!
Он одним движением прямо с ложа оказался посреди шатра. Ис успела увидеть каскад движений, словно у молодого князя выросло двенадцать рук, и через мгновение он уже одетый и с мечом на перевязи выскочил из шатра.
Небо было серое, нависало, серые тучи покрыли весь небосвод. Воздух был холодный, на травинках блестели бусинки влаги. Костры горели ярко, возле них сидели и лежали люди. Только у дальнего костра, где располагался Бугай, один ритмично бил в бубен, а двое плясали.
Из-за пригорка начали подниматься конские уши. Рус уже только по ним догадался, кто едет. Вскоре двуколка остановилась в почтительном отдалении. Соломон вылез безбоязненно, закряхтел, но с усилием разогнул спину. Рус хмуро наблюдал, как он медленно тащится, чуть прихрамывая, в его сторону. Соломон был бледен, щеки обвисли. Он зябко ежился, вздрагивал, прятал ладони в широкие рукава своей странной одежды.