Стоунхендж

— Он узнает нескоро, — бросил Томас. — Конь последнего уцелевшего вот-вот падет. А пешком до замка еще версты три.

— Если Шахрай уже не скачет вдогонку.

— А он может?

Калика кивнул, да Томас и сам видел, что спрашивать глупо. Шахрай бросит все силы, чтобы вернуть Яру.

— Догоняем, — ответил Олег.

Яра виднелась уже далеко впереди. Она ехала не оглядываясь, конь под ней медленно приходил в себя после скачки. Калика изловил трех коней, Томас поймал четвертого. Кони были измучены долгой скачкой, но еще могли послужить, если чаще пересаживаться с одного на другого.

Догнали Яру, калика крикнул:

— Твой конь запалился. Томас предлагает пересесть на... полусвежего.

Оба, Томас и Яра, посмотрели на него с великим удивлением, а Яра еще и с недоверием Все же пересела, а Томас, похлопав заморенного конька по взмыленной шее, посочувствовал с фальшивым лицемерием:

— Ты прямо дракон!.. Такое нести...

Яра уже удалялась, ее конь шел бок о бок с конем калики. Держались они так слаженно, что у Томаса зачесались руки сбросить друга наземь, а самому ехать рядом со змеей с лиловыми глазами, вот так же касаясь своим стременем ее, где пламенеет красный сапожок из мягкой кожи.

Лес впереди стоял черной непроходимой стеной. Олег лишь смерил его сумрачным взглядом, а в ближайшей веси хладнокровно продал коней. Яра лишь поморщилась, а Томас сказал с благородным негодованием:

— Сэр калика!.. Иногда мне казалось, что ты человек благородного происхождения, а теперь за версту вижу, что ты даже не рус вовсе!

— А кто?

— Цыган! — заявил Томас убежденно. — Это они постоянно продают да покупают коней.

Калика пожал плечами.

— Я продаю с выгодой. Мы продали восемь простых, а когда минуем лес с его буреломами, купим на эти деньги четверых добротных.

— Я и говорю, что ты цыган.

Калика замедленно запустил пятерню в рыжие волосы на затылке, почесал с наслаждением.

— Кто знает?.. Может, и цыган тоже.

Яра сказала ядовито:

— Не англ, точно. У цыгана так кошелек с деньгами не срежут.

Томас потемнел, полдня шел через лес такой подавленный и молчаливый, что даже Яре вроде бы стало жалко молодого рыцаря. Калика вел через чашу, прислушивался. Дважды они слышали стук копыт, ругань, затем голоса преследователей стихли.

Отдыхать калика не давал, гнал и гнал через лес. Яра снова стерла ноги, но терпела, не желала унижающей человека жалости. Тем более от этого отвратительного надменного бесчувственного англа, который весь в железе, как перловица в раковине, словно такой же слизняк и неумеха...

Она вспомнила его белую, нетронутую загаром грудь, густые кудрявые волосы на широких пластинах мышц, два узких шрама слева от ключицы, и кровь прилила к щекам, а ноги потяжелели еще больше.

Привал был, как отпущение всех грехов. Яра ощутила такое облегчение, что едва не потеряла сознание. Мясо выпадало из ослабевших пальцев, а челюсти едва двигались. Она засыпала от изнеможения с куском хлеба в руке, когда донесся приглушенный голос:

— Они близко.

— Оставили коней? — спросил Томас.

— Шахрай все оставит, кроме этой женщины. Вот дурак, а?

— Ты сам говорил, на дураках мир держится. Затаимся или...?

— Ты затаись, присмотри за Ярой. А я схожу посмотрю.

Послышалось шуршание, затем голос Томаса:

— Я пойду... Мы пойдем по твоим следам. Пока сможем, конечно.

— Лады. Как потеряешься, сразу схоронись и жди.

Шаги калики удалились, стихли. Яра с усилием разомкнула слипающиеся веки. Вздрогнула: темнота была такой, словно она не раскрывала глаз. Из тьмы медленно выступали деревья, а на темнеющем небе уже поблескивали звезды.

Томас властно поднял ее на ноги.

— Надо идти. Я помогу.

Яра вяло отстранилась, вложив в это движение все душевные силы. И остаток телесных. В голове гудело, виски начало ломить тупой болью. Она чувствовала, как рыцарь вешает и ее мешок на свои плечи, но сделала вид, что не заметила. Пришлось бы благодарить, а кто знает, какой благодарности возжелает этот наглец, которому там какие-то на Востоке доказывали преимущества ислама.

Они шли в темноте, и она стукнулась о его спину так, что думала, собьет с ног. Наконец его сильная рука ухватила ее за локоть, удержала.

Несколько мгновений слушали ночь. Тишина стояла мертвая, даже она чувствовала что-то противоестественное в такой тиши. Наконец она решилась освободиться от его руки, шевельнулась, но пальцы стиснулись с такой силой, что едва не вскрикнула.