Полет аистов

Той ночью я несколько часов бродил по улицам, пытаясь приучить себя к этому городу и его ужасам. Когда я нашел дорогу в гостиницу, было уже три часа. Проходя по Садер-стрит, я еще раз вдохнул запах нищеты и снова выплюнул черный комок.

Я попытался улыбнуться.

Да, бесспорно, Калькутта была идеальным местом.

Чтобы убить или чтобы умереть.

55

На рассвете я опять принял душ и оделся. В пять тридцать вышел из номера и расспросил бенгальца, дремавшего в холле гостиницы за высокой деревянной стойкой, обрамленной чахлой растительностью. Индиец знал только один центр «Единого мира» – около моста Хаура. Он сказал, что я не пройду мимо: там всегда большая очередь ожидающих приема. «Одни нищие да неизлечимо больные», – сообщил он с отвращением на лице. Я поблагодарил его и подумал, что пренебрегать кем-либо – непозволительная роскошь для жителя Калькутты.

Небо светлело как-то нерешительно. Садер-стрит выглядела серой, на ней расположились облупленные отели да заляпанные жиром закусочные, где одновременно подавали «английские завтраки» и «цыпленка, запеченного в тандуре». Неподалеку несколько рикш дремали на повозках, вцепившись в свои колокольчики-клаксоны. Полуголый господин, поглядев на меня единственным уцелевшим глазом, предложил мне имбирный чай в керамической чашке. Я выпил две порции этого горячего и очень крепкого напитка и отправился дальше, в надежде поймать такси.

Пройдя с полкилометра, я очутился на улице, по обеим сторонам которой стояли старые дворцы викторианской эпохи, выцветшие и покрытые трещинами. Вдоль их стен тротуары были сплошь покрыты человеческими телами, сбившимися в кучи под грязными кусками полотна. Завидев меня, несколько прокаженных без лиц и без пальцев ринулись мне навстречу. Я ускорил шаг. Вскоре я добрался до улицы Джавахарлала Неру – широкой магистрали, рядом с которой красовалось несколько лежащих в развалинах музеев. Вдоль тротуаров расположились нищие, показывающие разные трюки. Один из них, сидя в позе лотоса, наклонялся вперед, совал в дыру в асфальте свою голову, сам закапывал ее песком, а затем переворачивался вверх ногами. Если кому-то его подвиг приходился по душе, могло перепасть несколько рупий.

Я подозвал такси и поехал на север, в сторону моста Хаура. Над городом вставало солнце. Между камнями мостовой пробивались редкие стебельки травы и сверкали рельсы трамваев. Торговля еще не развернулась. Только несколько мужчин бежали вдоль улицы, таща доверху нагруженные тележки. У края тротуара несколько типов с темными лицами мылись в сточной канаве. Они смывали мокроту, чистили языки с помощью стальной проволоки, наводили лоск, поливая себя грязной водой. Чуть поодаль дети копались в грудах наполовину сгоревшего мусора, отчего по воздуху носились клочки пепла. Под чахлыми кустиками испражнялись старушки, улицы постепенно заполнялись группами людей, вывалившихся из домов, поездов и трамваев. По мере того как солнце поднималось все выше, в Калькутте все сильнее пахло людьми. На улицах то тут, то там мне на глаза попадались храмы, тощие коровы, люди из секты саддху с нарисованными на лбу цветными каплями. Индия – ужас и вечность, слившиеся в призрачном поцелуе.

Такси остановилось на Арминиен-гейт, у берега реки. Центр «Единого мира» расположился в тени моста-автострады. Вдоль тротуара, прямо рядом с лотками бродячих торговцев, из полотна, натянутого на металлические стойки, был устроен навес. Под ним светлокожие европейцы открывали картонные ящики с лекарствами, двигали баки с питьевой водой, раскладывали упаковки продуктов. Центр занимал метров тридцать: тридцать метров еды, лечения, доброжелательности. Дальше тянулась нескончаемая очередь больных, увечных, истощенных людей.

Не привлекая к себе внимания, я устроился за кабинкой, где людям чистили уши, и стал ждать, любуясь трудом этих апостолов лучшего мира. Еще я смотрел, как бенгальцы идут на работу или навстречу своей несчастной судьбе. Может быть, они шли, чтобы перед очередным трудным днем принести в жертву богине Кали козу или чтобы омыться в жирных водах реки. От жары и запахов у меня разболелась голова.

Наконец, в девять часов появился он.

Он шел один, зажав в руке небольшой кожаный портфель. Я собрал все свои силы, чтобы встать и внимательно рассмотреть его. Пьер Дуано-Сенисье был высок и худ. Он носил светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом. Его заостренное лицо напоминало кусок кремня. Над высоким лбом с залысинами вились седые волосы, на губах застыла жесткая улыбка, ее подчеркивала резкая линия челюстей, туго обтянутых кожей. Вот он, Пьер Дуано. Пьер Сенисье. Похититель человеческих сердец.