Биография smerti

– Била ее я.

– Что-о? – изумленно выдохнула Садовникова.

Холмогорова дурашливо, будто клоун на цирковой арене, поклонилась. С напускным покаянием произнесла:

– Вот такая я самодурка. Люблю, когда люди работают добросовестно. А Кирка страшная лоботряска была. Кругом бардак, пыль! Да и вечно нос свой совала, куда не просят. Вот и получала за это. От меня лично. Еще вопросы будут?

– Нет... – растерянно пробормотала Татьяна.

А Марина Евгеньевна как ни в чем не бывало произнесла:

– Ну а теперь, когда мы всех разоблачили, давай наконец работать.

Отставила пустую рюмку и приказала:

– Включай диктофон.

* * *

Саша поцеловал ей руку!!!

Это нереально, это фантастика, просто с ума сойти! Великий актер улыбнулся ей. И ласково коснулся плеча. И заглянул в глаза. А потом склонил голову, и его губы коснулись ее руки! Руки девушки, которая ходит в жутких, купленных – о, позор! – в «Детском мире», джинсах! Девушки с непонятного пегого цвета волосами... Девушки с неухоженным, на лбу вечные прыщики, лицом...

Она всегда считала себя самой последней в этом пестром, ярком столичном мире. Но сегодня ее руку поцеловал не кто-нибудь – Пыльцов!

Получилось все, на удивление, до обыденного просто.

После первой пары к ней вдруг подошел Игорек. Буднично, словно тетрадку с лекциями просил, произнес:

– Ты сегодня вечером не занята?

Сердце екнуло от предвкушения чего-то хорошего, и у Марины вырвалось:

– Нет, конечно!

Игорь самодовольно улыбнулся и продолжил:

– Тогда в Театр драмы со мной пойдешь. Мне Сашка на сегодня две контрамарки дал...

Марина даже не сразу поняла, что небрежным именем «Сашка» он назвал ее бога. Ослепительного и недосягаемого Пыльцова.

– Ты не шутишь? – растерянно пробормотала она.

А Игорек небрежно хмыкнул:

– Хочешь совет, Марина Батьковна? Избавляйся ты от своей провинциальности! А то как последняя клуша, ей-богу, закудахтала... Подумаешь, позвали тебя в театр. Кивни с достоинством и небрежно согласись.

Вот излагает! Будто сам не провинциал!

Маринка немедленно сбежала с занятий. Помчалась в общагу. Долго героически намывалась в холодной и грязной душевой комнате. Лежала с маской из сметаны и меда на лице – считалось, сей состав выводит прыщи. Пыталась что-то сделать с волосами. И даже – хотя прежде никогда до подобного не унижалась – попробовала выпросить у соседки по комнате, негритянки Сюзанны, настоящие, made in U.S.A., джинсы.

Но когда встретились без пятнадцати семь с Игорьком, все равно ощущала себя нескладной, не уверенной в себе провинциалкой. А он еще и сказал, вместо приветствия:

– Привет, Крысятина!

Тут даже она, последняя в городе, возмутилась:

– Слушай! Ты выражения-то выбирай!

Игорек только плечами пожал:

– А че такого? Крыска – животное симпатичное. Хозяйственная, добрая, аккуратная. Типа тебя.

...Потом был театр – теплый, душистый, светлый. Саша Пыльцов на сцене объяснялся в любви, страдал, восхищался, плакал, ненавидел и умирал. Марина, на приставном стульчике в шестом ряду партера, сидела не дыша. Игорек – он расположился сзади, на таком же приставном стульчике в седьмом ряду – по-хозяйски клал ладони ей на плечи. Рядом с Маринкой, на настоящих креслах, вкушали зрелище две дамы. Ухоженные, с одинаково приглаженными волосами, важные – истинные москвички. Они с неудовольствием взирали на Маринку и оборачивались, чтобы шикнуть на Игоря. А сами болтали без умолку – комментировали спектакль, зрителей, люстру, погоду, желтоватую буфетную белорыбицу... Хоть и шепотом говорили, а мешало ужасно. Но сделать им замечание Марина, конечно, не решилась. Не выдержала только к концу первого акта.

Тогда первая из дам снисходительно произнесла:

– А Пыльцов-то недотягивает. В сравнении с Караченцовым – щенок.

– Ох, не говори! – подхватила вторая. – Мелковат. Сам по себе, может, и неплох, но рядом с грандами совсем теряется.

– Слушайте, вы! – вспылила Маринка. – Задолбали: весь спектакль трепались! Тоже мне, интеллигентки!

Сказала – и голову в плечи втянула. Не сомневалась: сейчас дамы настоящий скандал устроят. И не посмотрят, что на сцене спектакль продолжается. Но те, на удивление, тут же умолкли. А Игорюня со своего седьмого ряда восторженно прошептал: