На Темной Стороне

Егоров предложил кровожадно:

– А давайте профинансируем переселение пары тысяч таджикских семей в Англию?

Коган вскинулся:

– Эй-эй, полегче насчет финансов! Надо искать другие способы.

– Какие?

– Другие, – ответил Коган сердито. – А сама идея, согласен, хороша. Англии надо бы устроить козью морду. Ишь, не разрешала евреем переселяться в Палестину! Если бы не поддержка Советского Союза, то Израиля так бы и не было... Эх, была, ни была! Если Бондарев соберет в этом году налоги с превышением... Нет, не пойдет. А что, если живущих в России таджиков обложить повышенным налогом? Чтобы двух зайцев, так сказать? Англия их примет как политических беженцев, а таджики сами же и профинансируют свой отъезд!

Мирошниченко скользил по кабинету как тень, прислушивался к разговорам. Министры постепенно разбрелись по местам. Прессекретарь прислушался к передатчику, торчащего из уха как серебряная пуля, исчез, а когда через минуту возник в кабинете снова, уже хитро улыбался, позабыв о Косово, положил на стол перед Кречетом бумагу, снова хитро взглянул на меня и пропал, словно арабский джин из бутылки. Кречет проглядел быстро, хмыкнул, прочел еще раз, уже внимательнее:

– Ого!.. Только почему прислали сюда?

У любопытного Когана шея вытянулась как у гадкого утенка, что на глазах превращается в лебедя. Кречет небрежным щелчком перебросил бумагу на его половинку стола. Глаза Когана забегали по листку, губы сложились трубочкой, словно собирался свистнуть:

– Ого!.. Это же какие бабки!

– Заем от обэесе? – поинтересовался Краснохарев.

– Нет сумма поменьше, – сказал Коган возбужденно, – где-то тысяч сто-двести в долларах...

Краснохарев сразу потерял интерес и уткнулся в свои бумаги. А Коломиец заглянул через плечо Когана, сказал с огромным почтением:

– Зато какие сто тысяч!

– А что там? – поинтересовался Сказбуш.

Коломиец с тем же необыкновенным почтением оглянулся на меня, спокойного как верблюд в караван-сарае:

– Уважаемому Виктору Александровичу пришло письмо. Спрашивают, как он относится к тому, что его выдвигают на Нобелевскую премию. Примет ли... Сейчас участились случаи отказа от премии, но об этом стараются не говорить. А чтобы не было скандала или хотя бы неловкости, когда кому-то присудят эту премию, а лауреат вдруг откажется... теперь стараются узнать все заранее. И кто отказывается, тому как бы... и не присуждают.

Краснохарев поднял голову, спросил с недоверием:

– И что же? Если человек не хочет ее получать, то ее отдают другому?

– Да.

– Но ее должны отдавать лучшему?

Коломиец тонко улыбнулся:

– А лучшим называют другого. И закатывают такую церемонию, а средствах массмедии такое поднимется, что уже все в мире считают самым великом того, кого назовут эти шведы...

Краснохарев сказал с тяжелым неодобрением:

– Свиньи они, а не академики. Хуже того – политики.

Он уткнулся в бумаги, уже забыв про всяких там шведов, что уже и не шведы, а заносильщики имперских хвостов на поворотах, а Сказбуш смотрел на меня с живейшим интересом:

– Надеюсь, примете?

Я развел руками, не зная, как объяснить вроде бы простые истины, но при этом не ломать старые ложные, уже принимаемые просто на веру. От того, что в Европе или в Империи раньше успели создать какие-то институты, это вовсе не значит, что остальной мир должен признать их как общемировые. Тем более, когда эти институты, созданные прекраснодушными мечтателями Европы, стали как послушные дети выполнять волю Империи.

Один из таких институтов создал изобретатель динамита Нобель. Получая колоссальные прибыли на продаже взрывчатки, отвечая за сотни тысяч и миллионы смертей, он распорядился некий процент от продажи смерти направить на благотворительность. Ну, как удачливый грабитель, который, зарезав целую семью и обобрав их до нитки, на выходе из дома бросает мелкую монетку нищему.

Получая миллиарды прибыли на массовых убийствах, крохи небрежно сбрасывали – и сбрасывают! – так называемому Нобелевскому Комитету. Даже в самом начале их деятельности, когда шведские академики более или менее руководствовались своими симпатиями, а не указкой из Империи, у настоящих деятелей их претензии на мировое руководство наукой и культурой вызывало смех. Лев Толстой, которому предложили одну из первых Нобелевских премий, с презрением отказался. Такие гиганты как Камю отказывались и потом, но всякие ремесленники, жадные как Брежнев к звездам на груди (или крестам, какая разница), работают локтями, проталкиваясь к шикарно накрытому столу фабриканта оружием, с которого падают жирные крошки, и если как следует подсуетиться, то одной такой крошки хватит на всю оставшуюся жизнь!