Алмазная колесница

– Не так. – Она приподнялась, опершись на локоть. – Правильно построенная любовь заканчивается не смертью, а утонченным финалом, так чтобы у обоих потом остались красивые воспоминания. Мы не даем чувству умереть, мы срезаем его, как цветок. Это немного больно, но зато потом не остается ни обиды, ни горечи. Ты мне так нравишься! Ради тебя я придумаю что-нибудь особенно прекрасное, вот увидишь.

– Сердечно благодарен, но лучше не надо. Куда спешить? – Эраст Петрович потянул ее к себе. – Мудрейший Дон рассказывал мне нечто очень интересное о стадии, которая называется «Тетива лука».

– Да, пожалуй, пора… – ответила она прерывающимся от страсти голосом и крепко обхватила его голову ладонями. – Урок первый. Я – тетива, ты – древко, наша любовь – стрела, которой мы должны попасть прямо в середину Луны… Смотри на нее, не на меня. Мы выстрелим, она упадет и рассыплется на тысячу осколков…

И Фандорин стал смотреть в небо, где безмятежно сияло полнощное светило – не ведало, бедное, какой ему уготован конец.

* * *

В течение всей последующей недели Эраст Петрович существовал словно бы в двух не сообщающихся между собою мирах, солнечном и лунном. Первый был жарок, но вял и полупризрачен, поскольку титулярного советника постоянно клонило в сон. Лишь к вечеру, по мере того как удлинялись, а после и вовсе исчезали тени, Фандорин начинал просыпаться: сперва тело, нетерпеливой ломотой тянувшееся навстречу ночи, затем рассудок. Расслабленности и дремы как не бывало, внутри зарождался сладостный, постепенно нарастающий звон, и к тому моменту, когда в небо выкатывалась луна, больной любовью вице-консул был совершенно готов к погружению в ночной, настоящий мир.

В этом мире было прекрасно все, с самого начала: и шелестящий велосипедный полет по пустынной набережной, и металлический скрежет ключа в замке ворот, и шорох гравия на дорожке, что вела к павильону. Потом наступало мучительное и в то же время самое острое: придет или нет. Дважды О-Юми так и не появилась, она предупреждала, что такое возможно – не сумеет выскользнуть из дома. Он сидел на террасе, курил сигары, смотрел на воду и вслушивался в тишину. Потом над верхушками деревьев высовывалось солнце, и нужно было отправляться восвояси. Титулярный советник, опустив голову, шел назад, к воротам, но и в горечи несостоявшегося свидания была своя томительная прелесть – значит, следующая встреча будет вдвое сладостней.

Зато если чуткий слух Фандорина улавливал скрип калитки, а потом легкую поступь, мир сразу менялся. Звезды вспыхивали ярче, луна же, наоборот, съеживалась, уже зная, что ей нынче суждено вновь и вновь падать на землю, разлетаясь искристой пылью.

Для того, что происходило в эти ночные часы, слов не было, да и быть не могло, во всяком случае ни в одном из известных Эрасту Петровичу языков. И дело даже не в том, что европейская речь немеет либо сбивается на похабство, когда нужно говорить о слиянии двух тел. Нет, здесь было что-то иное.

Когда они любили друг друга – то жадно и просто, то неспешно и изощренно, – всем существом Фандорина овладевало пронзительное, непередаваемое словами ощущение, что смерть есть. Он всегда, с раннего детства твердо знал, что жизнь тела невозможна без жизни души – этому учила вера, об этом было написано в множестве прекрасных книг. Но теперь, на двадцать третьем году от рождения, под падающей с неба луной, ему вдруг открылось, что верно и обратное: душа без тела тоже жить не станет. Не будет ни воскресения, ни ангелов, ни долгожданной встречи с Богом – будет нечто совсем другое, а, может, и вовсе ничего не будет, потому что души без тела не бывает, как без тьмы не бывает света, как не бывает хлопка одной ладонью. Умрет тело – умрет и душа, а смерть абсолютна и окончательна. Он чувствовал это каждой частицей плоти, и делалось очень страшно, но в то же время как-то очень покойно.

Вот как они любили друга, и прибавить к этому нечего.

• Жар без холода,
• Счастье без горя – хлопок
• Одной ладонью.

Гроздья акации

Однажды О-Юми ушла раньше обычного, когда луны уже не было, но до рассвета оставалось еще далеко. Ничего объяснять не стала – она вообще никогда ничего не объясняла, просто сказала «Мне пора», быстро оделась, на прощание провела пальцем по его щеке и ускользнула в ночь.

Эраст Петрович шел к воротам по белой дорожке, смутно темнеющей во мраке, – вдоль пруда, потом по лужайке. Когда проходил мимо особняка, привычно взглянул вверх – на террасе ли хозяин. Да, над перилами темнел корпулентный силуэт звездочета. Дон учтиво приподнял феску, Фандорин столь же вежливо поклонился и пошел себе дальше. Этот безмолвный обмен приветствиями за последние дни превратился в подобие ритуала. Жовиальный бородач оказался тактичнее, чем можно было ожидать после того, первого разговора. Должно быть, у японцев деликатность в крови, подумал титулярный советник, пребывавший в расслабленно-блаженном состоянии, когда хочется любить весь свет и находить в людях одно лишь хорошее.