Алмазная колесница

Вице-консул осторожно попробовал прикусить себе кончик языка и содрогнулся. Жесток Асагава, ничего не скажешь. Проверяет Сугу на твердость характера. Если тот дрогнет, то потеряет лицо. Тогда из него можно будет многое вытрясти.

Все трое молчали. Потом раздался странный сдавленный звук – это сглотнул Суга.

На дверь, что вела в тайник, никто не смотрел, поэтому, когда она с лязгом захлопнулась, все дернулись. Неужели с того момента, как интендант надавил на рычаг, миновало всего двадцать минут?

– Не хочешь жрать свой язык, – удовлетворенно констатировал инспектор. – Тогда новое предложение. Смотри сюда. – Он вынул из генералова кармана револьвер (Фандорин не ошибся, это был кавалерийский «хагстрем»), оставил в барабане один патрон. – Расскажешь, кто обозначен остальными кружками, грызть язык не придется.

Взгляд, которым Суга посмотрел на револьвер, не поддается описанию. Ни один Ромео не пожирал глазами свою Джульетту с таким вожделением, ни один потерпевший кораблекрушение не вглядывался так жадно в точку на горизонте. Титулярный советник был совершенно уверен, что генералу не устоять перед искушением. Был уверен – и ошибся.

Интендант предпочел откусить себе язык.

В прошлый раз Эрасту Петровичу повезло – он наблюдал это жуткое зрелище, находясь на отдалении, теперь же все произошло в двух шагах.

Суга издал не человеческий, а какой-то звериный рык, широко разинул рот, до отказа высунул мясистый, красный язык и сомкнул челюсти. Раздался тошнотворный хруст, Фандорин отвернулся, но все же успел налюбоваться достаточно, чтоб это видение осталось с ним до конца жизни.

Умирал интендант дольше, чем Горбун. Тот, как теперь понимал Фандорин, не выдержал болевого потрясения. У Суги же сердце было крепким, он захлебнулся собственной кровью. Сначала судорожно глотал ее, потом она полилась по груди и подбородку сплошным потоком. Это продолжалось, наверное, несколько минут. За все время железный человек не издал ни единого стона.

После того, как хрип прекратился и самоубийца мешком обвис на веревках, Асагава перерезал путы. Труп сполз на пол, по паркету стала растекаться темная лужа.

Эпитафия, произнесенная инспектором, была сдержанно-уважительной:

– Сильный человек. Настоящий акунин. Но главный акунин в этой истории не японец, а иностранец. Какой стыд!

Фандорина мутило. Хотелось как можно скорее уйти из этого проклятого места, но пробыли они там еще порядком.

Сначала уничтожали следы своего присутствия: собрали обрезки веревки, поправили портрет микадо и распятье, разыскали и выковыряли пулю, выпущенную из фандоринского «герсталя».

С европейской точки зрения получался полный абсурд: начальник имперской полиции зачем-то явился среди ночи в свой служебный кабинет, сел в кресло, откусил себе язык и умер. Эрасту Петровичу лишь оставалось надеяться, что по-японски это, возможно, будет выглядеть менее диковинно.

Потом, по настоянию Асагавы, битый час рвали на мелкие кусочки все многочисленные досье. Только после этого наконец удалились – тем же манером, что вошли, то есть через окно уборной.

Из всего архива не уничтожили лишь папку «Окубо». В ней – страница с зашифрованной схемой, изъятые донесения и три листка с клятвой, написанной кровью. В сочетании с показаниями свидетеля, князя Онокодзи, который не только знал о тайной деятельности Суги, но и связан с самим Булкоксом, совершенно достаточно. Скоро все узнают, отчего покончил с собой интендант полиции.

Но прежде того следовало довести дело до конца – добыть улики против англичанина. Если удастся, произойдет решительное посрамление Британии и полная победа российских интересов. Шутка ли – английский резидент устроил политическое убийство великого человека! Пожалуй, дойдет до разрыва дипломатических отношений.

Если Булкокс вывернется и выйдет сухим из воды (зацепить его пока особенно не за что), то придется довольствоваться разоблачением Суги. Тоже немало.

Докладывать Доронину или погодить? Пожалуй, рано. Сначала нужно попробовать прищемить хвост достопочтенному, а для этого, вероятно, придется действовать не вполне дипломатическими методами. Опять же тут было еще одно обстоятельство, несущественное с точки зрения большой политики, но чрезвычайно важное для Фандорина. Вот эту-то деликатную проблему, совершенно приватного свойства, он и обдумывал, поглядывая в окно на поблескивающие под солнцем рисовые поля.