Алмазная колесница

– Да, мы подружились. Я подарила ей шляпку, она мне платок с большими красными цветами. Еще я поближе познакомилась с Обаяси-сан, любовницей твоего начальника. Милая женщина. С ней мы тоже подружились.

– Что еще ты успела за три часа, пока мы не виделись?

– Больше ничего. Кое-что купила, начала наводить порядок в доме и познакомилась с соседками.

Нельзя сказать, чтобы Фандорин умел хорошо считать деньги, но ему показалось, что покупок как-то очень уж много.

– Как это тебе только хватило денег? – восхитился он, увидев на столике замшевую коробочку с очаровательной жемчужной брошкой.

– Денег? Я потратила их в первых двух лавках.

– А… а как же ты расплачивалась потом?

О-Юми пожала голым плечиком:

– Так же, как раньше, когда жила у Алджи. Оставляла всюду твои визитные карточки.

– И тебе верили в к-кредит?

– Конечно. К тому времени, когда я попала в третью лавку, уже все знали, что теперь я живу у тебя. Мадам Бетиз (я у нее тоже была, только эти ужасные чулки покупать не стала) меня поздравила, сказала, что ты очень красивый, гораздо красивее Булкокса. Тот, конечно, богаче, но это не очень важно, если мужчина такой красивый, как ты. Обратно я ехала, отдернув шторы. Все так на меня смотрели!

И на меня тоже, подумал Эраст Петрович, вспомнив, как оглядывались на него встречные. Боже, Боже…

* * *

Поздно вечером они сидели вдвоем и пили чай. Эраст Петрович учил ее пить по-извозчичьи: из блюдечка, вприкуску, с шумным дутьем и пыхтением. О-Юми, разрумянившаяся, в русском платке, надувала щеки, грызла белыми зубами сахар, звонко смеялась. Ничего экзотического, японского в ней сейчас не было, и Фандорину казалось, что они прожили вместе душа в душу уже много лет и, Бог даст, проживут еще столько же.

– Зачем оно только нужно, твое дзедзюцу, – сказал он. – Что ты вздумала учиться этой пакости, которая превращает живое, горячее, естественное в м-математику?

– Но разве не в этом суть любого искусства? Раскладывать естественное на составные части и складывать их вновь, по-своему? Я изучаю искусство любви с четырнадцати лет.

– С ч-четырнадцати?! Неужто ты сама так решила?

– Нет. Изучать дзедзюцу мне велел отец. Он сказал: «Если бы ты была моим сыном, я послал бы тебя развивать умение мыслить, силу и ловкость, потому что именно в этом главное оружие мужчины. Но ты женщина, и главное твое оружие – любовь. Если ты в совершенстве овладеешь этим сложным искусством, самые умные, сильные и ловкие из мужчин станут глиной в твоих руках». Мой отец знал, что говорил. Он самый умный, сильный и ловкий из известных мне людей. Мне было четырнадцать лет, я была глупа и очень не хотела идти в обучение к мастерице дзедзюцу, но я любила отца и потому послушалась. Конечно, он, как всегда, оказался прав.

Эраст Петрович нахмурился, подумав, что в любой цивилизованной стране папашу, продающего малолетнюю дочь в бордель, упекли бы на каторгу.

– Где он теперь, твой отец? Вы часто видитесь?

Лицо О-Юми вдруг померкло, улыбка исчезла, губы сжались, будто от сдерживаемой боли.

Умер, догадался титулярный советник и, раскаиваясь, что причинил любимой страдание, поспешил исправить промах: нежно погладил ей ложбинку в низу шеи (ему, впрочем, давно уже хотелось это сделать).

Много позже, лежа в постели и глядя в потолок, О-Юми со вздохом сказала:

– Дзедзюцу замечательная наука. Она одна способна сделать женщину сильнее мужчины. Но лишь до тех пор, пока женщина не потеряет голову. Боюсь, со мной происходит именно это. Как стыдно!

Фандорин зажмурился – так переполняло его невыносимое, сумасшедшее счастье.

• Быть или не быть —
• Глупый вопрос, если ты
• Хоть раз был счастлив.

Щекотно

Ночевать в кабинете Уолтеру Локстону было не привыкать. По контракту с городом Йокогамой начальнику муниципальной полиции полагался казенный дом, и даже с мебелью, но к этим хоромам сержант так и не привык. Диваны и стулья стояли зачехленные, большая стеклянная люстра ни разу не зажигалась, семейная кровать пылилась без употребления – бывшему обитателю прерий было привычней в полотняной койке. Тоскливо одному в двухэтажном доме, потолок и стены давят. В кабинете и то лучше. Тут теснота своя, привычная и понятная: рабочий стол, несгораемый шкаф, полка с оружием. Не пахнет пустотой, как дома. И спится лучше. Уолтер охотно оставался здесь на ночь, если предоставлялся хоть какой-то предлог, а нынче предлог имелся самый уважительный.