Французский роман

— кассету с оригинальной версией «Американских граффити»;

— комплекс превосходства;

— тропические острова;

— страсть делать покупки в дьюти-фри;

— уверенность, что батон колбасы можно проглотить меньше чем за пять минут;

— умение постоянно быть исключительно любезным, но время от времени раздражаться из-за пустяка;

— ночной храп;

— солипсизм Плотина;

— убеждение в том, что бесцеремонность — положительное качество;

— желание писать.

Глава 38

Французская мечта

Отец никогда не праздновал своих дней рождения и частенько забывал о наших. Он не старался запомнить точные даты, потому что справедливо полагал, что уже преподнес нам лучший подарок — жизнь. Страстный любитель античной философии, он верил, что реальная действительность относительна, следовательно, не стоит придавать значения отметке в календаре, символизирующей наше биологическое старение. Отказ взрослеть стал частью моего наследства наряду с идеей о том, что ценность реальности сильно преувеличена.

После развода отец искал себе того, кто заменил бы ему старшего брата, и таким человеком оказался его кузен Жан-Ив Бегбедер.

Я хорошо помню этого отцовского двойника, только крупнее и в массивных очках, — весельчака, фантазера, раскованного оригинала, каким впоследствии представлялся мой отец. Отец выбрал его себе в лучшие друзья. Мы вместе ездили отдыхать на британские Антильские острова, на маленький островок под названием Невис, — от этой поездки у меня не сохранилось ни одного воспоминания, если не считать вкуса кокосового молока. Потом я всю юность поглощал батончики «Баунти» и коктейль «Малибу»: наверняка во мне жила ностальгия по Невису. Однажды отец мрачным голосом сообщил нам, что Жан-Ив Бегбедер погиб — то ли утонул, то ли попал в пасть к акулам где-то в районе коралловых рифов. Я тоже потерял друга с таким именем, только он запретил мне упоминать его в этой книге — ой, кажется, уже поздно.

Отец пробовал осуществить капиталистическую мечту, мать — феминистскую утопию; оба понесли суровое наказание за то, что возалкали свободы. «Calamitosus est animus future anxius» (»Несчастна душа, пекущаяся о будущем»), — сказал Сенека. Одного у моих родителей не отнять: у них был идеал.

Глава 39

Мифоманы

Я понял: пляж в Гетари как тема лирического отступления понадобился мне, чтобы не вспоминать о Париже. Точно так же, как мои сумасбродства и ночные подвиги служили мне маневром, отвлекающим от написания этой книги. Мне всю жизнь не хотелось за нее браться.

Это история Эммы Бовари образца семидесятых, после развода замкнувшейся в строгом молчании — по примеру предыдущих поколений, считавших зазорным распространяться о тяготах обеих войн.

Это история брошенного мужчины, в отместку ставшего жуиром, и отца, превратившегося в циника потому, что его сердце было разбито.

Это история старшего брата, сделавшего все возможное, лишь бы не походить на своих родителей, и история младшего брата, не пожалевшего сил, лишь бы не походить на старшего.

Это история двух детей, в конце концов воплотивших чаяния своих родителей и отмстивших за их разочарование в любви.

Это история мальчика, неизменно печального оттого, что он рос в стране, совершившей самоубийство, и воспитывался родителями, так и не оправившимися от краха своего брака.

Это история гибели просвещенной провинциальной буржуазии и исчезновения культурных ценностей старой рыцарственной аристократии.

Это история страны, которая, проиграв две войны, умудрялась изображать, будто она их выиграла, а затем, потеряв колониальную империю, усиленно делала вид, что это нисколько не умаляет ее могущества.

Это история нового человечества, или повесть о том, как католики-монархисты трансформировались в капиталистов-глобалистов.

Такова жизнь, которую я прожил, — французский роман.

Глава 40

Освобождение

Ходячий труп с нечесаной шевелюрой и смрадным дыханием, с затекшими ногами и в изжеванной куртке — таким меня нашли полицейские, когда через двое суток после задержания явились, чтобы снова надеть на меня наручники. Они выдернули меня из тяжелого ледяного сна, я беспрестанно чихал, из носа текло, голова гудела от валиума и бетаблокаторов, выписанных тюремным врачом и дежурным адвокатом. У меня была, как написал Блонден в книге «Господин Прежде, или Вечерняя школа» (1970), «помятая физиономия человека, проведшего ночь в клетке». Я выбрался из железного морозильника, меня окружили люди в черной форме, и я, спотыкаясь, зашагал вслед за немым роботом по сочащимся влагой подземным коридорам под извивами канализационных труб и электрических проводов, протянутых между голыми, наполовину перебитыми лампочками. Меня впихнули в другую клетку, уже занятую двумя заключенными, пытавшимися успокоить друг друга; там я сел, скрючившись и втянув голову в плечи, и кажется, на несколько минут заснул, никому не нужный, а потом потекли бесконечные мгновения: никогда в жизни я так не страдал оттого, что у меня нет пера. В тюрьме префектуры запрещено иметь при себе карандаш или ручку, которыми можно проткнуть себе глаз, щеку или живот, — слишком много искушений. Я гнал от себя страх перед возможным приговором судьи, — последних полутора суток мне хватило, чтобы убедиться в его могуществе. Известный адвокат по уголовным делам, мэтр Каролина Тоби, вызванная одним из тех, кто видел, как меня задержали, приходила ко мне и четко обрисовала положение дел: если я вызову недовольство заместительницы прокурора (а для этого достаточно самой малости — удивленно поднятой брови, недоуменного покашливания, легкой иронии), эта незнакомка воспользуется своей властью и раздавит меня; мне уже никто не поможет, и спорить будет бессмысленно, меня поволокут в исправительный суд, в глазах которого я — воплощение мерзости, заслуживающее сурового урока, наглый писака, да к тому же еще и наркоман, и отправят на годик за решетку (статья L. 3421 — 1 Кодекса здравоохранения). Я чувствовал себя таким же грязным, как окружавшие меня стены и пол. Думал о матери, о дочке, о своей невесте. Что я стану им врать, как объясню случившееся, когда вся эта история выплеснется на газетные страницы? «Сказать, что проехал на красный свет? Выскочил на встречную полосу?» Адвокат предупредила меня, что прокурор собирался поделиться новостью с прессой, и свое намерение он осуществил; уже назавтра моя фотография красовалась на первой полосе «Паризьен», ибо такова доля преступников, которым не посчастливилось сохранить анонимность, — они несут двойное наказание. Уверен, я не взялся бы писать эту книгу, если бы французское правосудие не предало мое дело публичной огласке. Женщина-судья, холодная как лед, в своем маленьком кабинете, заваленном папками, начала с того, что задала мне странный вопрос: