Любовник смерти

— Ладно, — вздохнул Скорик, поглядев на пьяную бабу — поныне не проспалась. — Возьму и мамку.

Ташка ещё немножко потанцевала и говорит:

— Нет, нельзя её отсюда. Пускай помрёт спокойно. Ей уже недолго осталось. Вот помрёт, тогда заберёшь меня.

И ни в какую. Сенька ей все хрусты, что от ювелира получил, отдал. Чего жадничать? Скоро у него денег сколько хочешь будет.

Теперь нужно было в Ероху попасть, откуда к сокровищу лаз.

* * *

Из дверей ночлежки как раз убитых выносили. Бросили на телегу два рогожных куля побольше, один поменьше и ещё один совсем маленький.

Народ стоял, глазел. Некоторые крестились.

Вышли трое: чиновник в очках, пристав Солнцев и ещё бородатый дядька с фотографическим ящиком на треноге.

Пристав с чиновником поручкался, фотографу просто кивнул.

— Иннокентий Романович, оперативную информацию прошу собщать мне незамедлительно, — наказал очкастый, усаживаясь в пролётку. — Без вашей хитровской агентуры не сдвинемся.

— Всенепременно, — кивнул пристав, тронув подкрученный усишко.

Пробор у него сиял — ослепнуть можно. Видный был мужчина, ничего не скажешь, хоть и гад смердячий — про то вся Хитровка знала.

— И постарайтесь как-нибудь репортёров того… поменьше распалять. Без живописных подробностей. И так звону будет… — Чиновник безнадёжно махнул рукой.

— Само собой. Не беспокойтесь, Христиан Карлович, — Солнцев вытер лоб белейшим платочком, снова надел фуражку.

Пролётка укатила.

— Будников! — позвал пристав. — Ерошенко! Где вы там?

Из тёмной ямы поднялись ещё двое: Будочник и хозяин ночлежки, знаменитый Афанасий Лукич Ерошенко. Большой человек, золотая голова. Сам из хитрованцев, начинал половым в трактире, после возрос до кабатчика, само собой и сламом приторговывал, а ныне почётный гражданин, кресты у него, медали, к губернатору-генералу христосоваться ездит. Ночлежек этих у него три, ещё винная торговля, лабазы. Одно слово — мильонщик.

— Скоро газетчики прирысят, — сказал им полковник, усмехаясь. — Всё рассказать, всюду пускать, место преступления показать. Да не вздумайте кровь замывать. А на вопросы про ход следствия не отвечать, ко мне отправляйте.

Скорик смотрел на пристава, диву давался. Вот ведь бесстыжий, гнида. Сам очкастому этому вон чего обещал, а сам вон что. И людей, что рядом стоят, ему не совестно. Хотя они для него, надо думать, и не люди совсем.

Пристава на Хитровке не уважали. Слова не держит, беспардонничает, жаден без меры. Прежние тоже были нумизматы, но Иннокентий Романыч всех переплюнул. Берёшь с притонов, где мамзельки, навар — бери, святое дело, но ещё не бывало такого, чтоб пристав сам лахудр пользовал, не брезговал. Выбирал, конечное дело, какие подороже, десятирублевых, и чтоб девушке за труды заплатить или там подарок сделать — никогда. Ещё и псов своих легавых угощал. Хуже не было для лахудры, чтоб в Третий Мясницкий на “разговение” попасть. Возьмут ни за что, посадят в “курятник” и кобелят все кому не лень. Ходили “деды” к Будочнику, просили, не дозволит ли господина полковника порезать или каменюку на него обронить, не до смерти, конечно, а чтоб в разум вошёл. Будочник не дал. Потерпите, сказал. Их высокоблагородие недавно появился и недолго у нас продержится. Высоко метит, карьеру делает.

Делать нечего — терпели.

Солнцев сказал Ерошенке:

— С вас, Афанасий Лукич, штраф. Извольте мне тысячонку представить за непорядок в заведении. У нас с вами уговор.

Ерошенко ничего — степенно поклонился.

— И с тебя штраф, Будников. Я в твои дела не лезу, но за Хитровку ты передо мной в ответе. В три дня мне убийцу не найдёшь — двести рублей заплатишь.

Будочник тоже ни слова не ответил, только седым усом повёл.

Подкатила полковничья коляска. Сел его высокоблагородие, пальцем всем погрозил: “У, рвань!” — и поехал себе. Это он для важности, мог бы и пешком пройтись, ходу до участка всего ничего.

— Не сомневайтесь, Иван Федотыч, — сказал Ерошенко. — Ваш штраф на мне, покрою-с.

— Я те дам, “покрою-с”, — рыкнул на него Будочник. — Ты от меня, Афонька, двумя катьками не отделаешься. Мало я тебе, вору, спускал!

Вот он какой, Будочник. Ерошенко хоть весь крестами увешайся, хоть до смерти князя-губернатора зацелуй, а всё одно для Будочника вором Афонькой останется.

* * *

Слазил в подземелье куда ловчей, чем в первый раз. Одолжил в “Каторге” под залог картуза масляную лампу — дорогу светить — и до каморы быстро дошёл. По часам мене десяти минут.