Город принял

В панорамное зеркальце было видно, как задремавший Юнгар встрепанно поднял свою лохматую башку и дыбком вздел уши.

Юрка Одинцов недовольно сказал:

— Ну что ты завываешь? Собачку только зря волнуешь…

Вот еще тюлень на мою голову!

Я ему ответил со значением — по-товарищески доступно, но в то же время как старший. По жизненному опыту. Да и по званию:

— Сирена, она, брат, не только для уличного движения.

— А зачем же еще? — удивился Юрка.

— Чтобы жулики помнили — вот она, милиция, рядом…

Врачиха посмотрела на меня с уважением, а Тихонов, конечно, усмехнулся. Пускай усмехается! Обращаясь к Юрке, я сказал поучительно, а Тихонов пускай как хочет понимает — это к нему тоже относится:

— Милиционер на службе или в свободное время всегда должен быть, как говорится, при пакете. Готовность номер один! И внешний вид у него должен соответствовать — он представитель власти, а какое, например, к тебе доверие могут испытывать граждане, когда ты ходишь в своем пиджачке и кепаре! Если ты не рядовой гражданин, а старший сержант, на тебе форма сиять должна, чтобы за километр видели, кто ты такой есть! И поскольку ты страж общественного порядка…

Тихонов захохотал — по-моему, довольно неуместно.

— Задирака, я знал только одного стража порядка, который относился к делу более рьяно, чем ты!

Конечно, пакость какую-нибудь придумал.

— Да-а? — сказал я осторожно.

— Да! Его звали унтер Пришибеев.

Халецкий и Скуратов засмеялись, а врачиха покачала головой.

— Что же вы такого пришибеевского во мне нашли? — спросил я с усмешкой, и очень мне не хотелось виду показать, что я завелся. Вообще-то много на себя берет…

— Очень ты свое положение особое среди людей ценишь… — сказал Тихонов.

— А почему мне его не ценить, интересно знать?

— Действительно, — усмехнулся Тихонов и показал рукой за окно машины. — Ведь они просто рядовые граждане и едут не в желтой машине с сиреной, а в троллейбусе, на них нет сияющей формы, и занимаются они, в общем-то, пустяками — строят дома, пекут хлеб, учат детей, лечат больных… Где им до нас, верно?…

И, говоря все это, смотрел почему-то не на меня, а на Скуратова. Я все-таки ответил:

— А мы им обеспечиваем покой и безопасность!

— Правильно. И делать это надо скромно и по возможности незаметно. Не надо запрягать телегу впереди лошади…

Не поймешь его. Семь пятниц на неделе. Вот сейчас — лицо такое, будто я его обидел, а не он меня.

Затрещала рация, и в салоне возник голос Севергина, будто он ждал, пока мы доспорим:

— «Сетунь»! «Сетунь»! Я «Байкал»! — Он помолчал немного и негромко, как всегда без нажима, без начальнического металла, не то приказал, не то предложил, не то попросил: — Тихонов, в восемнадцатом отделении, вам по пути, случай неясный: один троих избил. Заскочите, разберитесь…

— Я «Сетунь»! — ответил Тихонов. — Вас понял. Сделаем…

23. Следователь Капитан Скуратов

У нас получается забавный разговор, двухэтажный. Задирака беседует с Одинцовым, адресуясь к Тихонову, а Тихонов отвечает Задираке, имея ввиду меня. Вот тут, дорогой коллега, у вас имеет место ошибочка. Я не Задирака, спорить с вами не стану. От этого увольте — мы уже свои тысячу часов отспорили, хватит. Разговор не имеет смысла, потому что ты, друг мой Тихонов, ломишься в открытую дверь: ты прав во всем — в посылах, рассуждениях, может быть, даже в выводах. Вот только выводы меня не устраивают — вот именно в этом закавыка.

Мне очень нравится Григорий Иваныч Севергин — добрый, неглупый, милый человек. Но я не хочу через двадцать лет сидеть на его месте. Я не хочу быть следователем по особо важным делам, начальником следотдела, я не хочу носить так привлекающую Задираку форму, я не хочу потратить свою жизнь на борьбу с преступностью.

Мой друг Тихонов не имеет ни малейших претензий к соседу своему Паршину, к врачу поликлиники Коломинковой, к дворнику Захару Антоновичу из-за того, что они не потратили свою жизнь на борьбу с преступностью. Но когда вопрос касается меня, в нем с дикой силой вспыхивают все наши корпоративные предрассудки, и он смотрит на меня как на дезертира, перебежчика, почти предателя!

Я вовсе не считаю, что Тихонов не прав. Вообще я убежден, что первый атрибут интеллигентности — терпимость. И я готов признать правоту Тихонова. Для него самого. Но для себя? Простите! За шесть лет я по горло накушался переперченной, пересоленной, перекисшей каши, которая и есть существо игры в «казаки-разбойники». Теперь — без меня!