Телеграмма с того света

И физика Сухова я вчера видел в доме Кольяныча. Все эти люди постепенно приобретали для меня объем, содержание, характер — как в спектакле, когда за открывшимся занавесом появляются неведомые зрителю персонажи, коротко перечисленные в программке, и начинают словами своими и поступками обретать личность, душевную плоть. Вчера еще заметил кривую ухмылку на его лице, ухмылку, похожую на оскал, совсем неуместную во время поминального тоста.

Сейчас он возился с электрической машиной, которую я помнил еще со школы, — вертикальный круг с наклеенными полосками из фольги. Крутишь за ручку, и где-то там возникает статическое электричество, а может быть, не статическое. Не помню. Уплыло из памяти навсегда. И как машина называется — не помню. Печальное и счастливое свойство нашей памяти — забывать то, чем не пользуешься. Отмирает, как хвост. Жаль. Наверное, нам хвост не мешал бы. Гордились бы и соперничали в красоте, гибкости и силе хвоста. И моды были бы другие. И отдыхали бы не на стуле, а на ветке. Давным-давно хвост стал ненужным, мы забыли о нем, и он от обиды и неупотребления отвалился.

Сухов взглянул на меня и коротко сказал:

— Привет…

— Привет.

Он кивнул мне на табурет рядом со своим столом, продолжая ковыряться в машине, и оттого, что длины пальцев не хватало добраться до кончика сорвавшегося проводка, он закусывал губу и напряженно кривил рот, как давеча во время тоста Екатерины Сергеевны Вихоть. И я снова пожалел, что у людей отмер хвост — непонятная причуда эволюции, — как бы он сейчас пригодился Сухову! Придержать, подтолкнуть оторвавшийся проводок. Нет, не могу я поверить, что так уж сильно мешал хвост праобезьяночеловеку. И мне бы не помешало, если бы я помнил, как называется эта машина, но я забыл, а у людей скорее всего хвоста и не было никогда, иначе они от него сроду бы не отказались. Растили бы и холили, до двух метров длиной выращивали.

А у Сухова, наоборот, была короткая русая бородка, которая лицо его не старила, не солиднила, а только подчеркивала его безусловную прекрасную молодость. Бородка выглядела симпатичной мочалочкой, приклеенной к лицу мальчишки для детского спектакля. Очень серьезный, деловой мальчишка.

— Вы чего-нибудь толковое собрали? — спросил он строго. — Факты? Свидетельства?

— У вас тут соберешь факты… — усмехнулся я. — Все друг друга ценят, любят, уважают… Искренне скорбят… Неприятность маленькая приключилась, правда, но лучше об этом забыть… Как утверждает ваша завуч, школа к этому происшествию отношения не имеет… И помочь мне не в силах, поскольку склонности и опыта в сыскной работе не имеет…

— Это Вихоть склонности такой не имеет? — переспросил Сухов и присвистнул. — Да она в курсе не только наших разговоров, но и помыслов невысказанных. Вы похлопочите — может, ее возьмут в ваш служебный питомник, где эти лохматые «гав-гав» бегают, лучшего приобретения не будет.

— Наши лохматые «гав-гав» не делают — они молча работают, — заметил я.

— Тогда отпадает, наша без «гав-гав» шага не ступит, а нюх замечательный. Два моих парня, Белов и Радкевич, в прошлом году поехали в Москву, пришли в планетарий, а там какой-то школьный конкурс. Ребята крепкие, написали хорошие работы и шутки ради подписались: один — Воронцов, а другой — Вельяминов, а через неделю в школу из планетария пришло письмо — приглашаем, дескать, ваших десятиклассников Воронцова и Вельяминова на следующий тур конкурса по астрономии. Письмо попало к Вихоть, и тут она такой хай подняла!

— А чего она, собственно, хотела?

— Что парни, мол, глупой мистификацией опозорили школу. Мы ей с Коростылевым талдычим, что сотрудники планетария порадовались хорошей работе и приняли участие в шутке, что они не могли не заметить фамилии автора канонического учебника по астрономии, а она как взбесилась. Целое расследование произвела, установила, что это были Белов и Радкевич, не поленилась в Москву поехать уточнить и требовала им примерного наказания за жульничество. Еле тогда ее Коростылев угомонил.

— Да. А я вижу, что не больно вы высокого мнения о вашем завуче, — сказал я.

— Ну, это у нас взаимно. Про наши отношения есть очень жестокий романс «Нет, не люблю я вас, да и любить не стану». Ой, не стану. Да и не боюсь я ее. Плевать мне на нее. — Я видел, что он напрягся и хорохорится.

Я сказал примирительно:

— Вы наверное помните, что Швейк в таких случаях говорил «Пан не плюйте здесь», а вы что, намылились уходить из школы?