Ведьма Черного озера

Прицепив к поясу тяжелую саблю в потертых и поцарапанных, имевших очень бывалый и воинственный вид ножнах, пан Кшиштоф в последний раз критически оглядел результат своих усилий и удовлетворенно кивнул. В таком виде его не узнала бы не только родная мать, которой он не видел уже двадцать лет, но даже и маршал Мюрат, с которым пан Кшиштоф распрощался чуть более недели назад.

Покончив с преображением, Огинский закурил еще одну сигару, подошел, звякая шпорами, к стоявшему у стола креслу с засаленной полосатой обивкой и упал в него, бренча амуницией. Торчавшая в зубах у лихого лейб-гусара толстая сигара дурно гармонировала с его роскошной формой; к шитому золотом красному доломану и исчерченным вензелями синим рейтузам подошла бы трубка. Пан Кшиштоф об этом знал, и сигара, которую он теперь курил, была последней перед его возвращением в ставку Мюрата. До тех пор Огинский решил довольствоваться трубкой: столь невинная вещь, как приверженность к хорошей сигаре, могла при несчастливом стечении обстоятельств выдать его с головой.

Откинувшись всем корпусом на спинку кресла, поджав одну ногу и вытянув другую, картинно опершись локтем на эфес сабли, пан Кшиштоф неторопливо курил. Глаза его были закрыты как бы от усталости или скуки, но, приглядевшись к нему в эти минуты, можно было заметить под опущенными веками непрерывное суетливое движение: глазные яблоки пана Кшиштофа сами собой бегали из стороны в сторону, и он даже не пытался заставить их остановиться. Ему сейчас было не до того, как ведут себя его глаза: опустившись в кресло и прекратив совершать осмысленные, целенаправленные действия, Огинский очутился целиком во власти дурных предчувствий и страха.

Да-с, пан Кшиштоф боялся. Неотступный, выматывающий душу, изнурительный страх в течение всей последней недели служил постоянным фоном для всего, что Огинский думал, делал и говорил. Все остальные эмоции и переживания казались лишь легкой рябью на свинцовой поверхности страха; все они были окрашены страхом, пропитаны им насквозь, от него происходили и им же заканчивались. Страх поселился в душе пана Кшиштофа в тот самый миг, когда Мюрат уведомил его о цели предстоящей поездки, с присущей ему великолепной небрежностью назвав имя княжны Вязмитиновой. На берегу озера страх многократно усилился, почти превратившись в панику, но причиной этого страха была не столько княжна, сколько сама страна, в коей княжна обитала, — огромная, равнодушная, лениво сглотнувшая великую армию французов, как удав глотает беспомощного кролика. Пан Кшиштоф вдоволь помотался по просторам этой страны; повсюду здесь были люди, которые его знали и помнили, и встреча с любым из них могла закончиться для Огинского самым плачевным образом. Княжна Вязмитинова была страшным противником, но страна... О, страна была страшнее целого батальона таких княжон, и с того момента, как пан Кшиштоф переступил границу, он не переставал бояться даже во сне.

Впрочем, все сказанное вовсе не означает, что пан Кшиштоф Огинский был ни на что не способен. С малолетства страх и ненависть были движущими силами его натуры, как у иных людей любовь и доблесть. Огинский умел жить со своим страхом; сплошь и рядом он даже умел им управлять, а при надлежащем обращении из страха можно извлечь даже больше пользы, чем из самой беззаветной доблести.

Посасывая сигару, пан Кшиштоф ждал наступления темноты и, чтобы скоротать время, лениво размышлял о многих вещах сразу. С презрительной усмешкой вспоминал он о своей жене — не первой и, наверное, не последней из глупых баб, которые пытались заарканить этого прожженного авантюриста. Да, княжна Ольга Аполлоновна Зеленская, с которой пана Кшиштофа обвенчали едва ли не под дулом пистолета, была не первой его женой, но зато, без сомнения, самой глупой и безобразной из всех женщин, с коими Огинскому доводилось когда-либо иметь дело. Вспоминая свое краткое, продлившееся не более двух месяцев супружество, пан Кшиштоф не мог сдержать дрожи омерзения. Как-то раз, ночуя в постоялом дворе, еще более захудалом и грязном, чем этот, Огинский краем уха подслушал сказку, в которой говорилось о заколдованной принцессе, превращенной при помощи злых чар в лягушку. По ночам сие земноводное сбрасывало лягушечью кожу и снова превращалось в прекрасную принцессу; увы, с Ольгой Аполлоновной, законной супругой пана Кшиштофа, ничего подобного не происходило, и Огинский бежал от нее, как только оправился после ранения. Нелепое это создание вполне могло обретаться где-то неподалеку: огромное состояние княжны Вязмитиновой притягивало семейство Зеленских с той же неодолимою силой, с какой земная твердь притягивает подброшенный к небу камень. Княгиня Аграфена Антоновна до сих пор, наверное, не рассталась со своей бредовой идеей заполучить права опекунства над не достигшей совершеннолетия княжной, и, подумав об этом, пан Кшиштоф усмехнулся: нужно было совсем лишиться рассудка, чтобы мечтать об этом. Дела князя Аполлона Игнатьевича Зеленского, так называемого тестя пана Кшиштофа, были таковы, что ему не доверили бы опеку и над деревенскою козою. Чего греха таить, пан Кшиштоф тоже приложил к этому руку, но обвинять в разорении семейства Зеленских одного его было бы несправедливо: Аполлон Игнатьевич шел к нищете и позору не один десяток лет, и пан Кшиштоф лишь слегка помог ему свалиться в яму, которую он сам же для себя и вырыл.