Ф. М. Том 2

— Бесполезно, — вполголоса проговорил главврач. — Мои препараты сняли отек мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. — Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. — И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно — кардиограмма.

— Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… — начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.

— О чем вы шепчетесь? — нервно спросил он. — Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе? И потом, что это за «перстень Порфирия Петровича», о котором вы упомянули? Неужели тот, который Федору Михайловичу собирались преподнести правоведы? Он что, нашелся? Уверяю вас, я перстня в глаза не видывал! Честное слово!

— Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… — кинулась к нему Саша.

— Нет, Сашенька, постой! Про «перстень Порфирия Петровича» я ничего сказать не могу. Не помню. Но касательно рукописи я… я должен признаться. У меня было секундное искушение… взять ее себе. Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я ее нашел!

— Да-да, — пробормотал Фандорин. — Вы успокойтесь…

— Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! — Больной снова вскинулся. — Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги — долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей еще раз!

Саша беспомощно оглянулась на Николаса.

— Подвиньтесь, пожалуйста, — озабоченно сказал Марк Донатович. — Сделаю еще укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придется, — шепотом добавил он. — А то так и будет жену звать…

Филипп Борисович виновато сказал:

— Я знаю, Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?

Ах, как нравился Николасу этот новый (то есть, старый) Морозов. Милый, скромный, честный. И в то же время сделалось жутко: какие же черти, оказывается, водятся, в самом наитишайшем омуте. Но ведь и наоборот! Как на дне души всякого хорошего человека копошится дрянь и мерзость, так и в душе законченного подлеца обязательно припрятано что-нибудь светлое, а значит, всегда остается надежда на чудо. Стукнет по башке какая-нибудь благословенная сила, и в мозгу у подонка приключится травматическое воспаление. Был человек черным — станет белым. Может, именно этим объясняются чудесные истории в святцах про злодеев, превратившихся в праведников.

Или такая версия: все законченные мерзавцы — жертвы синдрома Кусоямы. Их не надо ненавидеть, не надо истреблять. Их надо лечить. У них душа не проявлена, осталась в состоянии негатива. Но доктор Зиц-Коровин пропишет им курс медикаментов, и душа вернется в нормальное, позитивное состояние…

— Ему лучше, — сказал доктор. — Теперь можете ввести его в курс дела.

Николас набрал полную грудь воздуха и приступил к трудному рассказу. Самое трагическое, вроде изнасилования Изабеллы Анатольевны и откушенного носа, конечно, опустил, старался в основном говорить о рукописи, но история всё равно получилась не из приятных.