Коронация, или Последний из романов

В ужасе я приоткрыл дверцу и увидел такое, что было бы невозможно представить и в самом кошмарном сне: их высочества вцепились друг другу в горло, причем Павел Георгиевич лягал отца носком сапога по лодыжкам, а Георгий Александрович выкручивал сыну ухо.

Изабелла Фелициановна попробовала было вклиниться между дерущимися, но генерал-адмирал слегка задел маленькую балерину локтем, и она отлетела к постели.

– Афанасий! – повелительно крикнула Снежневская. – Они убьют друг друга!

Я выскочил из гардероба, готовый принять на себя удары обеих сторон, но это не понадобилось, потому что их высочества уставились на меня во все глаза, и от этого сражение прекратилось само собой.

Я случайно увидел в трюмо свое отражение и содрогнулся. Волосы растрепаны, бакенбарды всклокочены, а к плечу прицепилось что-то розовое, кружевное – то ли лиф, то ли панталоны. От совершеннейшей потерянности я сдернул постыдный предмет и спрятал его в карман.

– Не… не будет ли каких-нибудь приказаний? – пролепетал я.

Их высочества переглянулись, и вид у обоих был такой, будто с ними вдруг заговорил гобелен или стенной барельеф. Во всяком случае, угроза сыно– или отцеубийства явно отпала, и я вновь поразился присутствию духа и остроте ума Изабеллы Фелициановны.

Судя по всему, о том же подумали и их высочества, потому что одновременно сказали почти одно и то же.

– Ну, Белла, ты удивительнейшая женщина, – пробасил Георгий Александрович.

А Павел Георгиевич пропел растерянным тенорком:

– Изабо, я никогда тебя не пойму…

– Ваши высочества, – вскинулся я, осознав, в каком кощунственном заблуждении пребывают великие князья. – Я вовсе… Я не…

Но Павел Георгиевич, не выслушав, обернулся к Снежневской и с детской обидой воскликнул:

– Ему, ему, значит, можно, а мне нельзя?

Я вовсе утратил дар речи, не зная, как разрешить эту ужасную ситуацию.

– Афанасий, – твердо сказала Изабелла Фелициановна. – Сходите в гостиную и принесите коньяку. Да не забудьте нарезать лимон.

Я с неимоверным облегчением бросился выполнять приказание и, честно говоря, не слишком торопился возвращаться. Когда же вошел с подносом, застал совсем другую картину: балерина стояла, а их высочества сидели по обе стороны от нее на пуфиках. Мне некстати вспомнилось представление цирка Чинизелли, куда мы с мадемуазель водили Михаила Георгиевича на Пасху. Там на тумбах сидели рычащие львы, а между ними расхаживала храбрая тоненькая дрессировщица с огромным хлыстом в руке. Сходство усугублялось еще и тем, что ростом все трое – стоящая Снежневская и сидящие великие князья – были вровень.

– … Люблю вас обоих, – услышал я и остановился в дверях, потому что соваться с коньяком было явно не ко времени. – Вы оба мне родные – и ты, Джорджи, и ты, Полли. Вы ведь тоже друг друга любите, правда? Разве есть на свете что-нибудь драгоценнее нежной привязанности и родственных чувств? Мы же не какие-нибудь вульгарные мещане! Зачем ненавидеть, если можно любить? Зачем ссориться, если можно дружить? Не поедет Полли ни в какой Владивосток, нам будет без него плохо, а ему без нас. И мы отлично всё устроим. Полли, когда у тебя дежурство в гвардейском экипаже?

– По вторникам и пятницам, – захлопал глазами Павел Георгиевич.

– А у тебя, Джорджи, когда заседания в министерстве и Государственном совете?

Георгий Александрович с несколько туповатым (прошу прощения, но иного определения подобрать не могу) видом ответил:

– По понедельникам и четвергам. А что?

– Видите как удобно! – обрадовалась Снежневская. – Вот всё и устроилось! Ты, Джорджи, будешь приходить ко мне во вторник и пятницу. А ты, Полли, в понедельник и четверг. И мы все будем очень-очень любить друг друга. А ссориться не станем вовсе, потому что не из-за чего.

– Ты любишь его так же, как меня? – набычился генерал-адмирал.

– Да, потому что он твой сын. Он так на тебя похож.

– А… а Афанасия? – оглянулся на меня ошарашенный Павел Георгиевич.

Глаза Изабеллы Фелициановны блеснули, и мне вдруг показалось, что эта ужасная, невозможная, монструозная сцена ей совсем не в тягость.

– И Афанасия. – Честное слово, она мне подмигнула! Не может быть – видимо, померещилось, или же у нее от нервов чуть дернулся уголок глаза. – Но по-другому. Он ведь не Романов, а у меня странная судьба. Я могу любить только мужчин этой фамилии.

А вот последнее прозвучало уже совершенно серьезно, как будто в эту минуту госпожа Снежневская сделала для себя какое-то удивительное и, возможно, не очень радостное открытие.