Антимавзолей

С удивительной точностью, не пролив ни капли на зеленое сукно стола, Гургенидзе наполнил рюмки. Следя за уверенными движениями его рук, Клыков поневоле с очень неприятным чувством вспомнил рассказ старика Ивантеева. Все, что окружало Клыкова здесь, возвращало его к тому рассказу; он будто жил внутри старческого маразматического бреда, среди вещей, явлений и событий, которых в нормальной человеческой жизни попросту не могло быть.

В горле першило от бесчисленных сигарет, выкуренных с того момента, как он проснулся в пять утра в одном из отсеков бункера и начал день при мертвом электрическом свете. Взгляд, будто притянутый магнитом, все время возвращался к бесформенной темной массе у дальней стены, где сквозь полумрак таинственно поблескивала кожа диванных валиков, смутно белел в вырезе старомодного жилета треугольник полуистлевшей рубашки и матово отсвечивал могучий, обтянутый высохшей пергаментной кожей череп. В зеленоватом полусвете, пробивавшемся сквозь стеклянный абажур, даже батоно Гогия казался каким-то призрачным, ненастоящим, как будто уже наполовину переселился в мир теней; лишь его волосатые руки, ловко управлявшиеся с бутылкой и рюмками в круге яркого света от настольной лампы, выглядели реальными и полными жизни.

– Ты еще в самом начале сказал мне, что обо всем этом думаешь, – нарушил молчание Гургенидзе, подвигая к нему налитую до краев рюмку. – Но, может быть, твое мнение с тех пор переменилось? Скажи, мне это важно.

– Не знаю, – медленно произнес Клыков, вращая рюмку двумя пальцами и наблюдая, как бегут по скатерти острые стрелки света, отраженного стеклянными гранями. – Честное слово, батоно, уже не знаю, что тебе сказать. Понимаешь, я никогда не думал обо всем человечестве, просто не видел в этом смысла. Для человечества я никто и ничто, оно обо мне не думает, так с какой стати я должен думать о нем? Думать надо о тех, кто рядом, – о том, как помочь друзьям, как победить врагов... Люди бывают плохими или хорошими не сами по себе, а в зависимости от обстоятельств. Стокилограммовый спецназовец, тупой и наглый деревенский мужик, за всю свою жизнь не прочитавший и пары приличных книжек, – он плохой или хороший? Это зависит от того, на чьей он стороне, с кем он – с тобой или с твоими врагами. Если он спас тебе жизнь – он твой лучший друг, а если изнасиловал и убил твою сестру – к ногтю его...

– А если и то и другое? – с интересом спросил Гургенидзе.

– Тогда все равно к ногтю, потому что сестра роднее, ближе. Хотя...

– Вот именно, – быстро вставил Георгий Луарсабович. – При определенных обстоятельствах этот твой спецназовец может стать ближе и роднее сестры и даже матери. И как тогда быть? Но я не понимаю, к чему ты это говоришь.

– Обстоятельства, – сказал Клыков и с некоторым удивлением обнаружил, что держит в руке пустую рюмку. В горле медленно затухал, проникая внутрь, ароматный огонь хорошего коньяка. – Я говорю именно про обстоятельства. Чем глубже я увязаю в этой истории, – он обвел рукой, в которой держал пустую рюмку, вокруг себя, – тем больше убеждаюсь, что обстоятельства могут из любого человека сделать чудовище, монстра вроде того, кто все это устроил, кто отдавал здесь приказы, и тех, кто их беспрекословно выполнял. Обстоятельства... Мы говорим: это не человек, а зверь, нормальные люди на такое не способны... Да черта с два! Те, кто обслуживал печи в Освенциме, были такими же людьми, как мы с тобой, только существовали при других обстоятельствах. И выбор всегда один: сдохнуть или подчиниться обстоятельствам. А они в конечном итоге всегда требуют, чтобы ты стал сволочью. Всегда! Пока об этом не думаешь, еще можно как-то жить, крутиться, успокаивать себя и других, ссылаясь на обстоятельства: мол, что ж поделаешь, сегодня так, а завтра будет иначе... Так ведь не будет! А если будет, то очень ненадолго, а потом станет еще хуже, потому что обстоятельства всегда одни и те же – или ты, или тебя.

– Ну-ну? – с интересом подхватил Гургенидзе, наливая по второй. – Прости, но пока что ты не сказал мне ничего нового.

– Для тебя, может, и ничего, – согласился Клыков. – Ты как-никак доктор биологических наук, и в интеллектуальном плане мне тебя удивить нечем. Все, до чего я годами сквозь пот и кровь доходил, тебе с пеленок известно. А я вот только здесь, в подземелье этом вонючем, начал о человечестве думать. Обстоятельства – это ведь не только погода. Девяносто восемь процентов обстоятельств – они не от Бога и не от природы, а от людей, людьми созданы и ими же поддерживаются. Вот и выходит: обстоятельства превращают людей в дерьмо, а люди создают обстоятельства, которые превращают их в дерьмо, и они снова создают обстоятельства... Получается, что безразлично, жертвуешь ты жизнью во имя людей или давишь их направо и налево. Получается, что между мной, тобой и, к примеру, Сиверсом нет никакой принципиальной разницы. Я всю жизнь думал, что есть, а ее, блин, нету!