Волк и семеро козлов

Она массировала место вокруг шрама.

– Нет.

– А это что?

Она запустила пальцы под верхний срез майки, коснулась пулевого шрама.

– Да так, татуировку сводил. Ева в объятиях дьявола-искусителя. Символизирует любовь к женщине. А если Ева без головы, то любовь эта безголовая. Знаете, так бывает, когда от любви голову теряешь…

– Знакомое чувство.

Она водила пальцами по его груди, пока не коснулась правого соска. Они вздрогнули вместе: он – от удовольствия, она – от внутреннего потрясения. Спохватилась, опомнилась, одернула руки.

– Ладно, давай в палату, а то у меня дела…

Стараясь не смотреть ему в глаза, Изольда проводила его до палаты, которая также находилась в конце коридора, напротив душевой, за лакированной филенчатой дверью из тех, что производились в тюремном цеху. Судя по расстоянию между тупиковой стенкой и дверным косяком, палата должна была быть широкой, метров шесть как минимум, но реально по этому показателю она едва дотягивала до трех. Впрочем, отсек оказался достаточно длинным, площадью не менее двадцати квадратных метров, что по тюремным меркам было неслыханной роскошью для трехместной палаты. Отделанные пластиком стены, ламинат на полу, под потолком – пластиковое, высотой чуть менее метра окно, забранное двухслойной решеткой без всяких сеток и ресничек, но с занавесками. Три мягкие кушетки, заправленные покрывалами, тумбочки, стол, шкаф. Мебель почти новая, поэтому в палате пахло древесно-стружечной плитой, из которой ее собирали. Сияющий белизной унитаз в кабинке из поликарбоната, фаянсовая раковина умывальника; не самый большой, но и не маленький домашний кинотеатр с колонками.

– Это что, вип-палата? – с приятным удивлением спросил Ролан.

– Ну, можно сказать и так. Хотя у нас в других палатах не менее комфортно. Только там людей больше.

– А мне одному здесь скучать…

– Скучать вовсе не обязательно.

Изольда стояла у него за спиной, и он не мог видеть ее глаза, но, судя по тембру голоса, было в них что-то шаловливое. Уж не собирается ли она составить ему компанию, спасая от одиночества?

Изольда ушла, оставив его наедине со своими мыслями. Не будь у него обязательств перед Авророй, он мог бы радоваться тому, как развиваются отношения с фельдшером. Но нет у него свободы, не должен он форсировать события; более того, ему нужно их притормозить. Если, конечно, женщина действительно что-то задумала.

Кровать была уже застелена, матрас мягкий, пружинный, и Ролан с удовольствием растянулся на нем. В палате было тепло, одеялом укрываться не надо, хотя неплохо было бы и нырнуть под него. Но для начала следовало перекусить. Закрома его пустые, ничего съестного в запасе нет, так что пришлось ждать обеда.

Он бы не отказался от сырного супа по-французски и рябчиков с ананасами, но на обед подали борщ и картофель с робкими признаками перемороженного мяса. В присутствии санитара баландер закатил тележку прямо в палату, из кастрюли наполнил привезенную с собой посуду. Еда из общего котла после скудного карцерного пайка казалась деликатесом.

Ролан с удовольствием поел и завалился спать. Проснулся под вечер, включил телевизор, долго смотрел новости. Красота. Никаких тебе поверок, обысков, и даже на прогулку его не тянуло – свежего воздуха он надышался в карцере, в перерывах между хлорными атаками. Разве что посуду пришлось после себя помыть. А уборка была после ужина. В палату зашел санитар; он и пол вымыл, и пыль протер. А Ролан все это время нагло смотрел телевизор, не поднимаясь с постели.

Одно плохо – его манил к себе унитаз; не так часто, как раньше, но все равно приятного мало. К ночи в животе успокоилось, видно, подействовали таблетки, которые перед обедом и ужином принес ему санитар.

Ролан отходил ко сну с надеждой, что живот не даст о себе знать как минимум до утра. Но заснуть помешала Изольда. На губах многообещающая улыбка, грудь в приподнятом настроении, две верхние пуговицы халата уже расстегнуты, третья наполовину вышла из петли. И глазки маслено блестят.

– Не спишь?

– Ну, как бы это тебе сказать… – на «ты» отозвался он. – А что?

Она достала из нагрудного кармана градусник, тряхнула им, чтобы сбить ртутный столбик.

– В это время мы обычно измеряем температуру.

Она сунула ему под мышку градусник, согретый теплом ее взволнованно вздымавшейся груди.

– Или поздно вечером, или рано утром.

– Этот способ придумали иезуиты. С их иезуитскими замашками, – улыбнулся он. – Чтобы иезуитствовать над больными…