Азарт среднего возраста

Солнце в самом деле заглядывало в окно комнаты, играло яркими бликами на прозрачной занавеске алькова и на круглых буквах записки. На Канарах, откуда Александр вчера прилетел, солнце светило в декабре и ярче, и теплее, но душу почему-то волновали вот эти трепетные блики, играющие на Аннушкиных безграмотных строчках.

Он предлагал ей лететь с ним на Канары, но она отказалась.

– У тебя там работа, Саша, – сказала Аннушка. – А мне зачем? Я на Канарах была, мне они не понравились. Торчат какие-то камни посреди океана, а я со скал не люблю купаться, люблю, чтобы песочек, как на Мальдивах. И вообще, даже рыбы приличной в ресторанах не подают, тунец один.

Александра задело, что она говорит о купании и рыбе, и он сердито одернул себя, чтобы ничего ей на это не ответить. Ему хотелось, чтобы она подумала не о Канарах вообще, не о каком-то отвлеченном путешествии, а о том, что поедет именно с ним, и чтобы ей было поэтому все равно, куда ехать. Но мало ли чего ему хотелось! Аннушке незачем было знать о таких его желаниях.

Александр помнил, как поразили его строчки из «Евгения Онегина»: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей», – как он не поверил им, когда в четырнадцать лет прочитал впервые, и как по мере взросления убеждался в их точности.

Признайся он Аннушке в том, как неистово хочет, чтобы она его любила – да что там, необязательно даже так глобально, просто признайся он в том, как сильно хочет, чтобы она провела с ним неделю на острове Гран-Канария, – это вряд ли вызвало бы у нее что-нибудь, кроме снисходительного недоумения. А ему нужны были от нее совсем другие чувства.

Конечно, на Канары он полетел и без Аннушки. В Лас-Пальмасе находилась крупнейшая база океанского флота – еще Христофор Колумб ремонтировал у этих берегов свои корабли по пути в Америку, – и у Александра в самом деле хватало здесь дел, потому что его суда ловили рыбу по всей Атлантике. И не только тунца они ловили, легко он мог бы опровергнуть наивное Аннушкино мнение! Но не стал опровергать.

Он потянулся, не вставая с кровати; все тело выгнулось, как у большого, сильного животного. Точно так же, как это было сегодня ночью, когда, сидя на нем и сжимая его бедра круглыми коленками, Аннушка заставила его застонать от пронзившего все тело удовольствия.

Александр глупо улыбнулся, вспомнив это; благо она не могла сейчас видеть его улыбку.

Душ вбивал в него свежесть колючими струями, крепкий кофе, сваренный и выпитый в одиночестве, вливал бодрость. Александру совсем не хотелось уходить. Хотя выйти на улицу было необходимо: кончились сигареты, а Аннушка не курила, и сигарет в ее квартире не было совсем, даже каких-нибудь тоненьких дамских фитюлек. Курить хотелось очень сильно, но при мысли о том, что удовлетворение этого незамысловатого желания вытолкнет его отсюда, прервет то странное, непонятное состояние, в котором он пребывал, – при этой мысли даже потребность курить как-то спадала.

Ему не было здесь уютно. Но то, что он находился среди Аннушкиных вещей, среди ее привычек, отпечатавшихся на этих вещах, создавало какое-то особое настроение, прежде незнакомое. Это была не приятная расслабленность отдыха, не спокойствие душевное, а ни на минуту не проходящее, будоражащее ожидание. Он казался самому себе бутылкой шампанского – вот ее открыли, и весь ее объем, от донышка до горла, пронизан тревожными дорожками пузырьков, и все в этом объеме неспокойно внутри себя, все празднично, неокончательно.

Но все-таки было неприятно, что она не оставила ему ключи от квартиры. Аннушка относилась к своему дому как к крепости, будто англичанка, это Александр знал, и такое отношение было ему понятно. Но дать ему ключи она могла бы. Могла бы догадаться, что он не использует это для того, чтобы являться к ней без предупреждения.

Вдоль балконной стены были веером рассыпаны по ковру фотографии Аннушки. То есть не ею сделанные, они-то как раз Александра совсем не интересовали, а те, на которых она была снята. Они интересовали его очень, и не интересовали даже, а бешено будоражили. Аннушка не снималась обнаженной, это, как она объяснила, была ее принципиальная позиция, но на любом снимке выглядела так соблазнительно, так чувственно, что казалась голым-голой.

Он поднял с ковра фотографии, на которых она была запечатлена в разных шубах. Вот, пожалуйста – только поднесла руку к наглухо застегнутому вороту, и уже кажется, что сейчас расстегнет этот ворот, распахнет шубу сверху донизу, и под темно мерцающим собольим мехом откроется ослепительное голое тело. Александр судорожно сглотнул. Хороша зимняя коллекция! В сердцах бросил фотографии на ковер. Они разлетелись широко, притягивая взгляд так, что глаза разбегались.