Азарт среднего возраста

Вообще-то с младшим сыном Павла Киора было интересно. Александр однажды оставался с Гришей часа два, когда Вера задержалась на работе, и не заметил, как эти два часа пролетели. Сначала, правда, его брала некоторая оторопь от того, что четырехлетний ребенок разговаривает и думает как взрослый, да к тому же как очень необычный взрослый, такой, разум которого не скован рамками обыденности. Но уже через десять минут Гришин возраст как-то забывался и с ним становилось легко. Именно поэтому – из-за необычности взгляда, которым этот ребенок так ненарочито и просто смотрел на мир.

Так что, когда Гришу привели из садика, Александр тоже с удовольствием принялся возиться с ним, и его разговор с сестрой об «одной и той же стенке» сам собою сошел на нет. А потом приехала Дашка, с которой он договорился встретиться у Веры. Дочка хотела, чтобы он отвез ее за город в горнолыжный комплекс и посмотрел, как лихо она научилась кататься на сноуборде. Дашка принялась тормошить и смешить Гришеньку, поднялся всеобщий вопль и визг, и тем более стало не до серьезных разговоров.

Так он и не узнал тогда, отчего в Верином взгляде, обращенном на него, мелькала жалость. Да и не все ли равно это было теперь? Его жизнь вошла в ту глубокую колею, в которой и должна проходить жизнь мужчины его возраста, и какая разница, хорошо ему в этой колее или плохо? Хорошо, и все. Чего уж теперь!

Вообще Александр приезжал теперь к Вере часто. Гораздо чаще, чем в те недолгие месяцы, когда устанавливались его отношения с Аннушкой. Это было и неудивительно: любое становление отношений, хоть в бизнесе, хоть в личной жизни, требовало сил и времени, потому его и не хватало на общение с сестрой. Но в глубине души Александр понимал другое…

Его вдруг потянуло к тому, что составляло глубокий, глубинный смысл всей его жизни в детстве и ранней юности. Да, он и тогда был непоседлив, его вечно тянуло из дому куда подальше, он томился в размеренности повседневной жизни. Но именно та жизнь – мамы, отца, сестры, – неповседневность которой стала ему понятна лишь теперь, в зените его лет, все-таки оставалась для него главной. Все остальное: беготня во дворе, опасные мальчишеские забавы с самодельными ракетами, байдарки, дальние походы, – все это привлекало его лишь потому, что главное в его жизни оставалось незыблемым, как лампа с витыми медными кружевами, привезенная мамой из ее александровского дома.

Давно уже кончилась зима с ее необычными в этом году метелями, и весна сияла всем своим особенным, будоражащим душу весенним покоем. Но если Александр приезжал к сестре вечером и шел от фонтана к Вериному дому, к их с нею родительскому дому, то чувство, которое рождал в его душе свет горящей на подоконнике лампы, было точно таким же, как беспросветной зимой: что он бесконечно долго бродил непонятно где, и вот пришел наконец туда, куда ему только и было предназначено прийти. А почему он это чувствовал? Он не знал.

Этим вечером Вера была дома одна. То есть Гриша, конечно, был тоже, но уже спал. А муж ее был в командировке в Америке: он часто ездил туда, потому что работал в российском бюро «Боинга».

Вера сидела с ногами в кресле, грызла грушу и смотрела по телевизору сериал про любовь. Александр улыбнулся, когда заглянул в эркер из палисадника и увидел все это в щелочку между шторами. Он коротко постучал в стекло. Вера прислушалась, вскочила, распахнула сначала шторы, а потом и балконную дверь. Лицо у нее было обрадованное.

– Ой, как хорошо, что ты пришел, Сашка! – воскликнула она.

– А что, устала? – спросил он, закрывая за собою балкон. – Трудно с маленькими на старости лет?

– С Гришей? Нет, что ты, – не обидевшись на «старость лет», улыбнулась Вера. – Да мне с маленькими никогда трудно и не было.

Александр подумал, что Вере нетрудно не только с маленьким Гришей, но и с двумя старшими сыновьями Киора, Антоном и Мишей, которых сам Павел Николаевич, когда сердился на их выходки, называл трудными подростками. Это были его сыновья от двух первых жен, и с тем, что мальчишки воспитывались у отца, были связаны какие-то непростые истории. То есть про первую-то его жену Александр знал, что она просто-напросто занята устройством личной жизни, а потому ей не до сына. А вторая жена Киора, мать Миши и Гриши, умерла, и как-то трагически умерла; с этим и была связана непростота его с ними отношений.

Бывая у сестры, Александр заметил, что Павел Николаевич меняется, когда видит Гришу: на лице его устанавливается одновременное выражение счастья и страха. Да и мудрено было не бояться за такого ребенка.