Дважды коронован

Очнулся Силантьев на свежем воздухе. Он сидел на траве, влажной после дождя, над головой шелестели листья, где-то неподалеку заливался соловей. Но Валерий Дмитриевич ничего не видел. Руки были связаны за спиной, на глазах повязка.

– Кажись, очнулся, – услышал он чей-то голос.

– Кто вы? – в паническом ужасе спросил Силантьев.

Он отчаянно крутил головой, пытаясь скинуть повязку, но тщетно. Только голова закружилась и тошнота к горлу подступила.

– Могильщики твои. А вот яму ты сам выроешь. А мы закопаем, – насмешливо проговорил неизвестный.

– Зачем закапывать? Пусть все знают, что мы за Спартака спросили.

– За Спартака?! – взвыл Валерий Дмитриевич.

Не думал он, что расправа будет такой быстрой и жестокой. А ведь Гуртов его предупреждал...

– Да, за Спартака. Ты его опустил, за это и ответишь. Мы на такие тонкости заморачиваться не будем, поэтому просто тебя убьем.

– Но я ничего не знаю! И я его не опускал!

– А это без разницы. Ты начальник тюрьмы, ты за беспредел и ответишь.

– Он же опущенный... Вы не должны за него заступаться, – жалко пробормотал Силантьев.

– Кто тебе такое сказал?

– Ну, это не по вашим понятиям...

– Это не по твоим понятиям. А у нас понятия свои. И за Спартака мы тебе глотку перережем... Махмуд, поджигай!

Кто-то зашел сзади, одной рукой крепко сжал подбородок, а другой приставил холодный нож к горлу. Силантьев почти физически ощутил, как душа уходит в пятки.

– Не надо! Не за что спрашивать! Не опустили его!

– Махмуд, погоди...

– Хотели, но не вышло...

– А если точней?

– Он их всех покалечил.

– Кого? Лохмачей?

– Да. Он их всех избил. Всех троих...

Это действительно было так. Спартак оказался самым настоящим монстром и так избил прессовщиков, что двоих пришлось в реанимацию везти. А может, это и хорошо. Если, конечно, друзья Спартака его помилуют. Хотя вряд ли...

– Спартак может, – веселым голосом сказал кто-то. – Его хрен завалишь. Его пуля не берет, а ты каких-то позорных лохмачей ему подсунул...

– Это не я!

– А кто?

– Я, когда узнал, что происходит, в камеру пошел, но Спартак без меня там во всем разобрался.

– Не ты? А кто? Кум?

– Кум?! Да, кум...

– Гуртов Яков Александрович?

Здесь, в этом темном безлюдном месте, фигура начальника оперчасти казалась смутной, безликой, но вот она обрела конкретные черты и стала вполне осязаемой. И согласиться с тем, что во всем виноват Гуртов, значило предать и его самого, и свой служебный долг.

– Да, он.

Подполковник Силантьев хотел жить. Он и квартиру скоро новую получит, и очередное звание уже не за горами, а там, глядишь, и в ГУИН на генеральскую должность переведут. А тут раз, и темнота на веки вечные. Нож острый и в горло войдет глубоко-глубоко...

– Но у него ничего не получилось, так?

– Ничего. Ваш Спартак всех раскидал.

– Тогда считай, что тебе повезло. Плевать нам на кума, спрашивать будем с тебя. И если вдруг ты нам наврал, если Спартака опустили, в следующий раз с тобой будет разговаривать снайпер. Понял, мент?

– Д-да.

– Тогда живи. И возвращайся к жене. Но с одним условием...

Силантьев готов был принять любое условие, лишь бы жить.

Обидно, до боли обидно, что Спартак не очень-то и наглел. Он же ясно сказал, что не тронет сына и жену. И еще кабинет предлагал отремонтировать и обставить. А то, что об арестантах заботился, так ведь это совсем неплохо, даже замечательно, что в камере теперь есть кондиционер, телевизор, холодильник... Денег у него много, он мог бы улучшить условия и в других камерах. Не надо было его в пресс-камеру отправлять. Не заслужил он этого...

* * *

Пасмурно за окном, небо темное, в клеточку. И жизнь в полосочку. Хорошо, что вчера менты не смогли залить ее черной краской до самого горизонта. Большую подляну они вчера сотворили; к счастью, у беспредельщиков штанга на виду лежала без «блинов», Спартак ею «неандертальца» и уделал. А в медноволосого он гирю швырнул; тот ее поймал, но на ногах при этом не устоял. А тут гантель вдогонку, да по балде. А третьему лохмачу Спартак нос его утиный сломал, кулаком. Бил он этих уродов от всей души, на убой. Мог бы и до смерти зашибить, если бы вертухаи не вмешались.

Ночь он провел в камере карцера, а утром его вызвал к себе начальник изолятора. Что-то неважный вид у Силантьева, помятый весь какой-то, глаза впалые, синева под ними. И взгляд пришибленный.

– Я слышал, ты вчера не в ту камеру попал, – стараясь не смотреть Спартаку в глаза, сказал он.